Палiмпсести Василь Стус «Палiмпсести» Василя Стуса – це одна з найбiльш вiдомих поетичних збiрок автора, наповнена фiлософсько-експресiонiстичними образами шляху, долi, смертi i боротьби***. У нiй вiдображенi внутрiшнi переживання автора власного арешту, численнi стилiстичнi прийоми увиразнюють поетику вiршiв. Свiтову славу митцю принесли збiрки «Палiмпсести», «Круговерть», «Веселий цвинтар», «Час творчостi». Василь Стус – украiнський поет-шiстдесятник, майстер фiлософсько-сатиричноi творчостi, полiтв’язень СРСР, Герой Украiни. Василь Стус ПАЛІМПСЕСТИ Благословляю твою сваволю дорого долi, дорого болю! У новiй збiрцi – вiршi, написанi мiж 1971-77 роками. В нiй – моi болi й радощi, мрii й передуми, спогади й снiння, образки життя. ЧАСТИНА ПЕРША * * * Гойдаеться вечора зламана вiть, як костур слiпого, що тичеться в простiр осiнньоi невiдi. Жалощiв бростi коцюрбляться в снiннi – а дерево спить. Гойдаеться вечора зламана вiть туга, наче слива, рудою налита. О ти всепрощальна, о несамовита осмутами вмита твоя ненасить. Гойдаеться вечора зламана вiть, i синню тяжкою в осiннiй пожежi мiй дух басаманить. Кiнчилися стежi: нам свiт не належить – бовваном стоiть. Шалена вогненна дорога кипить. Взялась кушпелою – обвiтренi крони всю душу обрушать у довгi полони, i згадкою – вечора зламана вiть. І сонце – твое, простопадне – кипить. Тугий небокрай, погорбатiлий з лютi гiрких дорiкань. О пiддайся покутi самотностi! (Господи, дай менi жить!) Удай, що обтято дорогу. Що спить душа, розколошкана в смертнiм орканi високих наближень. На серця екранi гойдаеться вечора зламана вiть. Гойдаеться вечора зламана вiть, неначе розбратаний сам iз собою. Тепер, недорiко, подайсь за водою (а нишком послухай: чи всесвiт — не спить?). Усесвiт – не спить. Вiн ворушиться, во— втузиться, тузаний хвацько пiд боки мороками спогадiв. Луняться кроки, це, Господи, сяево. Це – торжество: надiй, проминань, i наближень, i на— вертань у свое, у забуте й дочасне. Гойдаеться павiть, а сонце – не гасне i грае в пожежах мосяжна сосна. Це довге кружляння – над свiтом i пiд кошлатими хмарами, пiд багряними торосами замiрiв. Господи, з ними нехай порiдниться навернений рiд отой, що принишк попiд товщею неб — залiзних, iз пластику, шкла i бетону. Надибую пiсню, ловлю iй до тону шовкового голосу (зацний погреб). Поорана чорна дорога кипить нема нi знаку – од прадавнього шляху. Сподоб мене, Боже, високого краху! Вiльготно гойдаеться зламана вiть. * * * Я так i не збагнув i досi ще не знаю, чи свiт мене минае чи я його минув. Днедавне завзялось у снiннi чарувати. Та й знакомитi дати менi проставив хтось! Свiт повен сподiвань, мов став, що нi схлюпнеться. І царство це – минеться без клятв i без карань. * * * Сто дзеркал спрямовано на мене в самоту мою i нiмоту. Справдi – тут? Ти – справдi тут? Напевне, ти таки не тут. Таки – не тут. Де ж ти е? А де ж ти е? А де ж ти? Досi зросту свого не досяг? Ось вiн, довгожданий дощ (як з решета!) — заливае душу, всю в сльозах. Сто твоiх конань… Твоiх народжень… Страх як тяжко висохлим очам! Хто еси? Живий чи мрець? Чи, може, i живий, i мрець – i – сам-на-сам? * * * Цей став повiсплений, осiннiй, чорний став, як антрацит видiнь i кремiнь крику, вилискуе Люципера очима. П’янке бездоння лащиться до нiг. Криваво рветься з нього вороння майбутнього. Летить крилатолезо понад проваллям яру, рине впрост на вутлу синь, високогорлi сосни i на пропащу голову мою. Отерплi очi збiглися водно — повторення оцього чорноставу, насилу вбгане в череп. Неприхищений, а чуеш, чуеш протяг у душi? * * * Здаеться, чую: лопають каштани, жовтозелену викидають брость i зовсiм поруч – киiвське весняне пахуче небо гуком налилось. Здаеться, бачу: рвуться буйнi трави, де вже вiдговорили всi струмки, а Украiна, Лебединя, Слава за сином назирае з-пiд руки. Невже то – квiтень, i шпачиний клекiт, ачи немудрi кпини чи чужi обiрванi рулади? Чий же шепiт урвавсь на воронованiм ножi? * * * Пливуть видiння, пагорбами критi, а за горою – падiл i байрак. Цвiтуть волошки в золотому житi а над смарагдом луки сяе мак. І таемнича мавка бiлорука ступае – нiби вiчнiстю пливе. Кружляе мак. А над смарагдом луки уже нависло небо гробове. * * * Аби лиш подолати гнiв, сторозтриклятий гнiв здолати, я б поiменно мiг назвати усiх братiв, усiх катiв. Та погляд застуе iмла, i ти, мов лев, у цiй оборi, де стiльки крокiв в коридорi, — аж свiт зайшовся дубала! Намарне. Бога не гнiви — хай б’е пропасниця тобою, допоки вижде час двобою той вершник, що без голови. * * * Прикрийся мiдною горою, сховай зухвалу голубiнь. Тiнь – трембiтае надi мною i в кожен слiд ступае тiнь. Прикрийся обрiю габою, об розпач кулаки оббий — i верне образ голубий дружиною ачи сестрою. Заповiдаеться за мною грiм великоднiй, горовий. Об розпач кулаки оббий, прикрившись мiдною горою. * * * Геть спогади – сперед очей. Із лиць – жалi, iз уст — колючi присмерки ночей у цей сорокопуст. Як став – то вплав, як брiд – то вслiд, як мур – то хоч нурця, пройдiмо лабiринтом бiд до свого реченця, де щонайвища з нагород i найчеснiша – мста за наш прихiд i наш iсход пiд тягарем хреста. * * * Звелася длань Господня i кетяг пiднесла над зорi великоднi без лiку i числа. Ця синь зазолотiла це золото сумне, пiрвавши душу з тiла, об’яснили мене. Голосить снiгавиця, колючий хрипне дрiт, а золота жар-птиця пускаеться в зенiт. * * * Лискучi рури власним сяйвом слiпнуть — iззовнi i зсередини. Струмить високий день. Як спирту штоф, стоiть осклiлий обрiй. Іншi в душах тихнуть i вiддаються щедро, як жiнки, твоiй душi, що в сяевi осклiла. А рiдна нива, як вогонь, горiла i чорнi викидала колоски! * * * Сосна iз ночi випливла, мов щогла, грудей торкнулась, як вода – весла i уст – слова. І спогади знесла, мов сонну хвилю. І подушка змокла. Сосна iз ночi випливла, мов щогла, i посвiтилась болем далина. Кругом – вона, геть доокруж – вона, та тiльки терням поросла дорога. Сосна росте iз ночi. Роем птиць благословенна свiнула Софiя, i галактичний Киiв бронзовiе у мерехтiннi найдорожчих лиць. Сосна пливе iз ночi i росте, як полохке вiтрило всечекання. А ти уже – по той бiк, ти – за гранню, де видиво гойдаеться хистке. Там – Украiна. За межею. Там. Лiвiше серця. З горя молодого сосна спливае нiччю, нiби щогла, а Бог шепоче спрагло: Аз воздам! * * * Яка нестерпна рiдна чужина, цей погар раю, храм, зазналий скверни! Ти повернувся, але край – не верне: йому за трумну пiтьма кам’яна. Як тяжко нагодитись i пiти, тамуючи скупу сльозу образи, радiйте, лицемiри й богомази, що рiдний край – то царство нiмоти. Та сам я есм! І е грудний мiй бiль, i е сльоза, що наскрiзь пропiкае камiнний мур, де квiтка процвiтае в три скрики барв, три скрики божевiль! Обрушилась душа твоя отут, твоiх грудей не стало половини, бо чезне чар твоеi Батькiвщини, а хоре серце чорний смокче спрут. * * * Церква святоi Ірини криком кричить iз iмли, мабуть, тобi вже, мiй сину, зашпори в душу зайшли. Скiльки набилося туги! Чим я ii розведу? Жiнку лишив – на наругу, маму лишив – на бiду. Рiдна сестра, як зигзиця, б’еться об мури грудьми. Глипае оком в’язниця, наче сова iз пiтьми. Киiв – за гратами. Киiв — весь у квадратi вiкна. Похiд почався Батиiв? ачи орда навiсна? Мороком горло огорне — анi тобi продихнуть. Здрастуй, бiдо моя чорна, здрастуй, страсна моя путь. * * * Душа ласкава, наче озеро, i трохи синiм вiддае. Тут, помiж Туровом i Мозирем, тепер призволення мое. Горить налитий сонцем оболок i день до берега припав. А бiля мене бiлим соболем тремтить коханоi рукав. Менi була ти голубинею, що розкрилила два крила. І мужем, хлопчиком, дитиною мене до неба вознесла. * * * У нiмiй, нiби смерть, порожнечi свiчад пересохла iмла шебершить, мов пiсок, i високий, як зойк, тонкогорлий спiвак став ширяти над тiлом своiм. Дух пiдноситься д’горi. У зашморзi бiд аж зайшовся кривий од волання борлак, аж огранням дзеркал заросилася кров! Нiч зсiдаеться, наче кришталь. Начувайсь, навiжена, скажена душе! Бо вдивляння, вслухання – зненацька уб’ють! І зверескнула нервiв утята струна, i зверескнув пугкий напiвсон кришталю, i зверескнула пустка свiчад. * * * Зажурених двое вiч, кривi терези рамен, гербарiй дзвiнких долонь — з ночi. А де та горить зоря, котру назирае син? Об схiд той, мов об багнет — жалься. Якiсь переплески, блиск — переймами досвiтку. І вже попливла-пливла вiчнiсть. Бо серце оговтати, добiгти до пам’яти, немов на побачення — годi. * * * Стань i вдивляйся: скiльки тих облич довкола виду твого, нiби нiмби, так сумовито виграють на дримбу, хоч Господа на допомогу клич. Вдивляеться у проруб край свiтiв душа твоя, зайшовшись начуванням. Тонкоголосе щемне вiщування в подобi лиць – без уст, очей i брiв. І безберега тиша довсiбiч! Усесвiт твiй нiмуе i нiмiе. І сонце, в душу свiтячи, не грiе: в змертвiлих лицях – вiдумерла нiч. А з безгомiння, з тлуму свiтового напружена пiдноситься рука i пiсня витикаеться тонка, як вiть оливи у долонi бога, i сподiванням встелеться дорога, i в серцi зiрка заболить жалка. * * * І стiл, i череп, i свiча, що тiнi колихае, i те маленьке потерча, що душу звеселяе. Либонь, для тебе не дано вартнiшого зазнати за цього, що спiшить вiкно, як свiт, заколисати. Сховайся в череп, потерча! Очниць великi вiкна потвердять, що горить свiча розважно – анi бликне. Тамте видiння у менi свiтае – i свiтання просториться в самотинi, як свiту заступання. * * * Свiтання – мов яйця пташинi, кволi, спроквола синi, що випали з гнiзд i щебечуть i крильцями трiпотять. Оце голубе молодило — пливе i пливе – не до краю i не до кiнця – щоб нагально душу втопити слiпу. А присмерк крутоберегий роздався – аби в улоговину сяево сяева сяйва ввiгналось, мов пружна стрiла. * * * У порожнiй кiмнатi, бiла, нiби стiна, притомившись чекати спить самотня жона. Геть зробилась недужа: котру нiч, котрий день — анi чутки про мужа, анi – анiтелень. Лячнi довжаться тiнi, дзвонять нiмби iкон, i росте голосiння з-за соснових ослон. Мiй соколе обтятий, в ту гостину, де ти, нi пройти, нi спитати, нi дороги знайти. За тобою, коханий, очi видивила, нiби кiнь на арканi, свiт стае дубала. * * * Як тихо на землi! Як тихо! І як нестерпно – без небес! Пантруе нас за лихом лихо, щоб i не вмер i не воскрес. Ця Богом послана Голгота веде у падiл, не до гiр. І тiнь блукае потаймир, щовбами сновигае потай. Пощо, недоле осоружна, оця прострацiя покор? Ця дума, як стрiла, натужна, оцих волань охриплий хор? Та мури, мов iз мертвих всталi, похмуро мовили: чекай, ще обрадiе iз печалi твiй обоюдожалий край. * * * Цей бiлий грiм снiгiв грудневих, грудного болю бiлий грiм, безокрай марень полудневих, спогадувань рожевий дим: в дуетi з лижвою – узлiсся, Святошин. Тиша. Свято. Днесь ти перемерз, скипiвся – ввесь i – окрай себе простелився. * * * Ти тут. Ти тут. Вся бiла, як свiча — так полохко i тонко палахкочеш i щирiстю обiрваною врочиш, тамуючи ридання з-за плеча. Ти тут. Ти тут. Як у заждалiм снi — хустинку бгаеш пальцями тонкими i поглядами, рухами палкими примарною ввижаешся менi. І враз – рiка! З розлук правiкових наринула, найшла i захопила. Та квапилася моторошна хвиля у берегах, мов конi, торопких. Зажди! Нехай паде над нами дощ спогадувань святошинських, пречиста. О залишись! Не смiй iти до мiста занудливих майданiв, вулиць, площ. Ти ж вирвалася, рушила – гiрський повiльний поповз, опуст, розпадання материка, раптовий зсув i дляння, i трепет рук, i тремт повiк нiмий. Пiшла – туннелем довгим – далi – в нiч — у морок – снiг – у вереск заметiлi, Тобi оббухли слiзьми губи бiлi. Прощай. Не озирайся. І не клич. Прощай. Не озирайся. Благовiсть про тогосвiтнi зустрiчi звiстуе зелена зiрка вечора. Крихкий зверескнув яр. Скажи – синочок мiй нехай вiка без мене довiкуе. Прощай. Не озирайся. Озирнись!!! * * * Схились до мушлi спогадiв – i слухай: усе, чого не зволиш, донесе насторчене од начування вухо, що, як не ошукае, то спасе i визволить iз нiмоти i тишi i вiд тяжкоi – з кулаки – журби. В глухому замурованiм узвишшi туркочуть до свiт-сонця голуби. Поверне все – нi в чому не вiдмовить i обдаруе певнiстю сповна блакитна мушля, та, що луни ловить i вiд вслухання стала голосна. * * * Вона i я подiленi навпiл мiстами, кiлометрами, вiками. Озвалось паровозними гудками твое минуле – iз кiлькох могил. І народився день тобi. Поранок цiдився крiзь шпарини домовин. Десь там береза, i паркан, i ганок, неназвана жона i мертвий син, скоцюрблений од болю молодого, ще спередсвiта. І сльозу сльоза повiльно побивала. Слава богу, що анi слова жоден не сказав, лише зчорнiле серце пiк очима, надсило спогади за душу тряс, допоки сам обличчям не загас, як крейда, стертий тiнями чужими. * * * Зима. Паркан. І чорний дрiт на бiлому снiгу. І ворон – мiж окляклих вiт — гнеться в дугу. Двi похнюпленi сосни смертну чують корч. Кругом – мерцi. І iхнi сни стримлять, як сосни, сторч. Двi брами, вгрузлi в землю, тьма колошкае Танар, i духу – продиху нема од жалiбниць, од мар. Зима. Паркан. І чорний стовп, мережка шпичакiв. Злодiйський огирiв галоп, вогненний грiм пiдкiв. * * * Хлющить вода. І сутiнь за вiкном. Прищухлi айстри вгорнуто у морок. Здаеться, вiдучора був вiвторок (межи очi ударив колуном). Пливе земля. І спокiй сподiванний — як тиша тишi. Як кiнець кiнця. Хлющить вода. Так час бiжить захланний — наближуе мене до реченця. Вiд спогадiв – самi чорнiють вирви. Дорогу розмiновано – рушай! Благословеннi сходження i прiрви i славен рiдний i нищiвний край! * * * Посоловiв од спiву сад, од солов’iв, i од надсад. І од самотньоi свiчi, i од жалких зiрок вночi. У небi мiсяць горовий скидаеться, як пульс живий. Ущухлим свiтлом сяють вишнi опонiчнi. Допiру лив високий дощ. І всi невтiшнi моi передуми будив. Я дверi прочинив з веранди, де кострубатий вертоград, собi не в силi дати лад, пильнуе перший сон троянди. Свiча затрiпотiла – й свiтло, мов голуба, пустила в лет i вiрш твiй вирвався без титла, i дух твiй вирвався з тенет, бо надто кругле небо краю, i кругла саду лiпота, бо мати дивиться свята. Я в нiй – смеркаю i свiтаю. * * * Іди в кубельце спогаду – зогрiйся! Хай зашпори вiд серця вiдiйдуть. І терплячи покару, покорися i поцурайся навертати путь до зустрiчi. Хай пам’ять вiдбiгае, як кров тобi з обличчя вiдiйшла. Вже погорою голос сновигае, згубивши рiднi контури села. З крайокраю, з цiеi високостi, пади, згорнувши крила, до долин, де ясмину набрякли ярi бростi i склеплено повiки бiлих стiн. У пустцi тiй – метелики чотири усiлись по кутках – i тугу тьмять. Кохана спить. У ярому потирi — вино кохання i вино проклять. * * * Верни до мене, пам’яте моя! Нехай на серце ляже ваготою моя земля з рахманною журбою, хай сходить спiвом горло солов’я в гаю нiчному. Пам’яте, верни iз чебреця, iз липня жаротою. Хай яблука осiннього достою в моi червонобокi виснуть сни. Нехай Днiпра уроча течiя бодай у снi, у маячнi струмуе. І я гукну. І край мене почуе. Верни до мене, пам’яте моя! * * * Синовi Ти десь уже за пам’яттю. В пiтьмi утрати, до якоi звикло серце. І свiтишся, мов зiрка, з глибини узвишшя наднебесного. Тобi все п’ять лиш лiт. І ти в тих лiтах стрягнеш, як зерня в шкаралущi. Болю мiй, на попiл вигорiлий, як нестерпно було б тебе удруге народити i знов, як перше, вздрiти немовлям! * * * Буднi тут тобi про свято, а про свято – буднi правлять. Хоч занадто творчу хату пильнi погляди буравлять, хоч твое зголiле серце тут обмацують руками — не зважай на те, не сердься: те одвiчне, що над нами, стрiли повиймае з рани i губами обцiлуе, адже хвиля пожадана убиваючи рятуе. * * * На однаковi квадрати подiлили бiлий свiт. Рiвне право – всiм страждати i один терпiти гнiт. Зле i кату, зле i жертвi, а щасливого – нема. Всiм судилося померти за замками сiмома. Отаке ти, людське горе, отака ти, чорна хлань, демократiе покори i свободо нiмувань. А кругом життя веселе, стiльки сонця i тепла! Ти мене даремне, леле, в свiт неправди привела. Душ намарне гвалтування без причини, без мети соти ярого страждання з диким медом самоти. З диким медом самоти. * * * Невже ти народився, чоловiче, щоб зазирати в келiю мою? Невже твое життя тебе не кличе? Чи ти спiзнав життеву путь свою на цiй безрадiснiй сумнiй роботi, де все людською мукою взялось. Ти все стоiш в моiй тяжкiй скорботi, твоiм нещастям серце пойнялось мое недужне. Ти ж – за мене вдвое нещаснiший. Я сам. А ти лиш тiнь. Я е добро. А ти – труха i тлiнь. А спiльне в нас – що в’язнi ми обое, дверей обабоки. Ти там, я – тут. Нас порiзнили мури, як статут. * * * Тут сни долають товщу забуття i згадкою лютуються, як змii, тут, на кону минулого життя, блазнюють, корчаться, як лицедii вертепних iнтермедiй. Тут живе ховаеться у смерк i так iснуе пропахле смертю. Вiко гробове з нас анi спустить ока. Все вартуе, щоб не згубити. А в хапливий сон увiйде гострий, наче нiж, прокльон i провертаеться в душi розверстiй. Бо вiн – найбiльший ворог мiй – спiшить моею кров’ю лезо окропить, щоб став i ти такий, як треба, – черствий. * * * Тiльки тобою бiлий святиться свiт, тiльки тобою повняться бростi вiт, запарувала духом твоiм рiлля, тiльки тобою тiшиться немовля, спiв калиновий пiниться над водою — тiльки тобою, тiльки тобою! Тiльки тобою серце кричить мое. Тiльки тобою сили менi стае далi брести хугою свiтовою, тiльки Тобою, тiльки Тобою. * * * Сумнi i синi, наче птицi, уже без неба i без крил, обсiли край своiх могил — живоi не доб’ють водицi. На попелищi вiковiм досада щириться з досади, iм спiльноi немае ради, нерадiсний iм спiльний дiм. Тодi сторiками пливуть i жалощами душi студять i будять мертвих – не розбудять i не докликавшись – кленуть. Напростувалася iм путь — спадна, укотиста, узвiзна i настае година грiзна i сурми доль в сто горл ревуть. * * * Нерозпiзнанне мiсто дороге вiдкрилося колючим скалком щастя. І знов старi наринули напастi здушили горло, кругле i туге. Дивись, дивись – за муром цим рудим, за другим, п’ятим, може, й сотим муром дрiмучий Киiв – здибився буй-туром: лукавим косить оком i незлим. Святошин там – якраз дивись на рiг в той кут глухий, де вартовий ступае. І день постав, на пiдлiктi спинае охлялого по зазубнях дорiг. Ану ж, як сосни рурами гудуть, жбурнувши в небо крони величезнi! Не пустять мури. Надто вже грубезнi i швидше вб’ють, нiж пустять. Швидше – вб’ють. * * * Недовiдомi закипають грози, десь божевiльнi грають весiлля. А начування, окрики, погрози за мною назирають звiддаля. Куди й пощо? Не вiдаю, не знаю. Мiдяногорла ремствуе сурма. Ідуть етапи – без кiнця i краю. Реве шафар. На свiт зiйшла пiтьма. * * * Неначе стрiли, випущенi в безлiт, згубилися мiж обидвох краiв, провадженi не силою тятив, а спогадом про образи почезлi, летять понад землею долiлиць, анi собi, нi свiтовi не радi, i лячно задивляються в свiчаддя людських озер, колодязiв, криниць. Так душi нашi: майже неживi пустилися в осiннi перелети, коли вiдчули: найдорожчi мети на нашiй окошились головi. В дорозi довгих самопроминань пiд знадою земного притягання проносяться вiд ранку до смеркання. Крило торкае холодок вагань. Обабiч – чужаниця-чужина. Пiд кожним пiд крилом – чужа чужина. І даленiе дальня Украiна — ошукана, оспала, навiсна. Дивлюсь – i мало очi не пiрву: невже тобi – нi племенi, нi роду, за синi за моря лети по воду однаково – чи мертву чи живу. * * * Як добре те, що смерти не боюсь я i не питаю, чи тяжкий мiй хрест. Що перед вами, суддi, не клонюся в передчуттi недовiдомих верст. Що жив, любив i не набрався скверни, ненавистi, прокльону, каяття. Народе мiй, до тебе я ще верну, як в смертi обернуся до життя своiм стражденним i незлим обличчям. Як син, тобi доземно уклонюсь i чесно гляну в чеснi твоi вiчi i в смерть iз рiдним краем порiднюсь. ЗА ЛІТОПИСОМ САМОВИДЦЯ Украдене сонце зизить схарапудженим оком, мов кiнь навiжений, що чуе пiд серцем ножа, за хмарами хмари, за димом пожарищ – високо зорiе на пустку давно збайдужiле божа. Стенаються в герцi скаженi сини Украiни, той з ордами бродить, а той накликае москву, заллялися кров’ю всi очi пророчi. З руiни пiдводиться мати – в годину свою грозову: – Найшли, налетiли, зом’яли, спалили, побрали з собою в чужину весь тонкоголосий ясир, бодай ви пропали, синочки, бодай ви пропали, бо так не карав нас i лях, бусурмен, бузувiр. І Тясмину тiсно од трупу козацького й кровi, i Буг почорнiлий загачено трупом людським. Бодай ви пропали, синочки, були б ви здоровi у пеклi запеклiм, у райському раi страшнiм. Паси з вас нарiжуть, натешуть на гузна вам палi i кровi наточать – упийтесь пекельним вином. А де Украiна? Все далi, все далi, все далi. Шляхи поростають дрiмучим терпким полином. Украдене сонце зизить схарапудженим оком, мов кiнь навiжений, що чуе пiд серцем метал. Курiе руiна. Кривавим стiкае потоком, i сонце татарське – стожальне – разить наповал. ЗА ЧИТАННЯМ ЯСУНАРІ КАВАБАТИ Розпросторся, душе моя, на чотири татамi i не кулься од нагая i не крийся руками. Хай у тебе е двi межi, та середина – справжня. Марне, вороже, ворожить — молода чи поважна. Посерединi – стовбур лiт, а обабоки – крона. Посерединi – вiчний слiд вiд колиски до скону. Жаль – нi неба, анi землi в цiй трунi вертикальнiй, i заврунилися жалi, думи всiли печальнi. Як то сниться менi земля, на якiй лиш ночую! Як менi небеса болять, коли iх я не чую. Як постав ув очах мiй край наче стовп осiянний. Каже: синку, ступай, ступай, ти для мене коханий. Тож просторся, душе моя, на чотири татамi i не кулься од нагая i не крийся руками. * * * Мов лебединя, розкрилила тонкоголосi двi руки збiлiлi губи притулила менi до змерзлоi щоки. Сльозою темiнь пронизала в пропасницi чи маячнi, казала щось, далiти стала… Мов на антоновiм огнi, не чув нiчого я, не бачив. В останньому зусиллi змiг збагнути: все, тебе я втрачу, ось тiльки виведуть за рiг… * * * Уже мое життя в iнвентарi розбите i розписане по графах. Це кондаки твоi i тропарi, це кара, це з отрутою карафа. Над цей тюремний мур, над цю журу i над Софiiвську дзвiницю зносить мене мiй дух. Нехай-но i помру — та вiн за мене вiдтонкоголосить три тисячi пропащих вечорiв, три тисячi свiтанкiв, що зблудили, як оленями йшли мiж чагарiв i мертвого мене не розбудили. * * * Менi зоря сiяла нинi вранцi, устромлена в вiкно. І благодать — така ясна лягла менi на душу сумирену, що я збагнув нарештi: ота зоря – то тiльки скалок болю, що вiчнiстю протятий, мов огнем. Ота зоря – вiстунка твого шляху, хреста i долi – нiби вiчна мати, вивищена до неба (од землi на вiдстань справедливостi), прощае тобi хвилину розпачу, дае наснагу вiри, що далекий всесвiт почув твiй тьмяний клич, але озвався прихованим бажанням спiвчуття та iскрою високоi незгоди: бо жити – то не е долання меж, а навикання i само собою— наповнення. Лиш мати – вмiе жити, аби свiтитися, немов зоря. * * * Оце твое народження нове — в оновi тiла i в оновi духу. І запiзнавши погляду i слуху нового, я вiдчув, що хтось живе в моему тiлi. Нишком вижидае мене iз мене. Вабить повсякчас, щоб погляд мiй по гратах цих обгас, неначе свiчка. Врочить i навчае, що хай би грець, що й мiсця не знайду од погляду зухвалого, що сниться i видиться, коли мою бiду дотiпуе громохка громовиця. Це вiн для тебе обживав цi мури, iще тебе не знаючи. Це вiн шукае шпари у твоiй натурi, аби солодкий близити загин! Геть вiдiйди, почваро! І не смiй нi кроку ближче. Одiйди, почваро! А все ж – нестерпна безневинна кара. Хоч ти сказись. Хоч ти збожеволiй. * * * Бальзаку, заздри: ось вона, сутана, i тиша, i самотнiсть, i пiтьма! Щоправда, кажуть спати надто рано, ото й телющиш очi, як вiдьмак, на телевежу, видну по рубiнах, розсипаних, мов щастя навiсне. Отут i прокидаеться умiння накликати натхнення, що жене од тебе всi щонайсолодшi мрii i каже: вiщий обрiй назирай, де анi радостi, анi надii. То – твiй правдивий край. Ото – твiй край. * * * Така хруска, така гучна уся моя кiмната. Як м’яко встелена вона, лиш надто мулько спати. Шiсть з половиною – в один, чотири кроки – в другий. Блукаю нею, вражий син, неначе кiнь муругий. От тiльки думаеться в нiй — i тiсно, i обачно. Так хутко збiг iз мене лiй, хоч iсться й дуже смачно. Машини шастають навкруг, неначе на парадi. Папiр, мiй зловорожий друг, i тут менi завадить. Покинув я сумний пiдвал, лишив майдан Богдана, де гетьман огиря учвал кудись жене щорана. Я там давненько вже не знав про справжнi емпiреi, а тут Господь наобiцяв гетьманськi привiлеi (І в халепу ж ускочив ти, коли на поверх третiй тюремнi провели чорти за буки i мислетi). Така хруска, така гучна уся моя кiмната, скрипить, як скрипочка, вона, та нi з ким танцювати. Сiчень 1972 р. * * * Вже цiлий мiсяць обживаю хату, Що ж, мабуть, навикати вже пора. Стiлець i лiжко, вiльних три квадрати в вiконцi грати, у кутку – пара… І щохвилини в вiчко зазирае iскрадлива, як кицька, сатана, мов дiрочку пiд серцем назначае… Напевне, приписали до майна тюремного уже й тебе самого — всi сни твоi, всi мрii, всi думки, завiвши до реестру потайного i зачинивши на мiцнi замки. * * * Ще й до жнив не дожив, зелен-жита не жав анi не долюбив. І не жив. І не жаль. * * * Господи, гнiву пречистого прошу – не май за зле. Де не стоятиму – вистою. Спасибi за те, що мале людське життя, хоч надiею довжу його в вiки. Думою тугу розвiюю, щоб був я завжди такий, яким мене мати вродила i благословила в свiти. І добре, що не зумiла мене од бiди вберегти. * * * Алея – довга i порожня, старанно вгорнута у нiч. Каштани. Сотнi бiлих свiч, а посвiтитися – не можна. І притiнь, примерк торжества i досить руку простягнути, щоб за крайсвiту засягнути, за гостру кригу розставань. Кохана – нiби кущ бузку, обтяжений з задуми й тишi, i на розстаннi – ще милiша за ту, що стрiлась на вiку. Мовчить. Ображена. Застрашена. Зновародженна. О тричi будь благословенна лишатися. Менi ж – пора. Куди? – здригнувся димний кущ. Куди? – суремила алея. О краще з круч, анiж тебе я згублю. З днiпрових краще круч. Дорога довга i порожня, двi чорнi колii в огнi плафонiв. І на серцi кожна, як басамани вогнянi. Куди? О, краще не питай. Свiт за очi. На всi чотири шаленi вiтри. Далi вiри що стрiнемося. Прощавай. І там, де вимерлi провулки погробли свiдками нiмими, ти, нiби випорснула з муки, розсипалася вся лункими пiдборами. Бiгом, бiгом — з усiх пожеж – без озирання — прожогом! Пасмуги свiтання кололи небо колуном. * * * На Лисiй горi догоряе багаття нiчне i листя осiнне на Лисiй горi догоряе. А я вже забув, де та Лиса гора, i не знаю, чи Лиса гора впiзнала б мене. Поро вечорова, поро тонкогорлих розлук! І я вже не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, чи я ще живий чи помер чи живцем помираю, бо все вiдгримiло, вiдгасло, вiдграло довкруг. І ти – наче птаха – понад безголiв’ям летиш, над нашим, над спiльним, понад свiтовим безголiв’ям Пробач. Я не буду. Це просто прорвалось знечiв’я… Коли б ти лиш знала, о як ти ще й досi болиш… І досi ще пахнуть журливi долонi твоi, i губи – гiркi – аж солонi – подосi ще пахнуть, І тiнь твоя, тiнь пролiта – схарапудженим птахом, i глухо, як кров ув аортах, солонi гримлять солов’i. * * * Надi мною сине вiко неба; сiро-чорна шлакова труна геть обшила душу. Так i треба: вже остання лопнула струна, вкрай напнута сподiванням. Досить. Бо немае стерпу. Твiй кiнець умовляе, научае, просить: згинь, коли спромога. Хай iм грець тим лiтам, що будуть непрожитi. То ж бери собi останнiй шлюб, бо не зiйде на каменю жито i сухий не розiв’еться дуб. * * * Ти десь живеш на призабутiм березi моiх змiлiлих пам’ятей. Блукаеш пустелею моiх молодощасть, як бiла тiнь сувороi скорботи. Так часто Бог нам зустрiчi даруе в цiй келii. Так часто я тебе зову крiзь сон, щоб душу натрудити повiк незбутнiм молодим грiхом. Припертий до стiни (чотири мури — i п’ятого кутка нiяк не знайдеш), чи не щодень до сповiдi стаю, та жодноi менi нема покути. На кожнiм мурi проступае рить журби твоеi. Посестри – подоби (нiчний твiй виступ) – в кiлькоро очей зорять на мене поглядом нiмотним — дошукуються давньоi душi. Ти е в менi. І так пробудеш вiчно, свiчо моя пекельна! У бiдi, вже напiвмертвий, я в тобi единiй собi вертаю певнiсть, що живий, i жив, i житиму, щоб пам’ятати нещастя щасть i злигоднiв розкошi, як молодiсть утрачену свою, жоно моя загублена! Тобою я запiзнав тi розстанi, якi нам доля не прощае. За тобою спинив я часу плин. І кождодня вертаюся в витоки. Надто тяжко ступати безворотною дорогою, де втрачено початки i кiнцi. Я здумано живу i не зберуся натiшитися злагодою ночi i забуття. Неначе стовп огненний, мене ти з себе викликаеш, надиш — забутим, згубленим, далеким, карим i золотим. Куди ж мене зовеш, брунатна бджiлко? Дай менi лишитись у цьому часi страдному. Дозволь зостатися з бiдою наодинцi i – ачи вмерти чи перемогти. Дарма. Ти знову в сни моi заходиш вельможно мури прочиняеш всi — i золотi, брунатнi, карi очi йдуть зовсiбiч на мене. І беруть у свiй полон. До молодостi зносять, аби жбурнути – в прiрву… * * * О, скiльки слiв, неначе поторочi! І всi повз мене, нiби кулi, б’ють i всi живу мою минають суть, а тiльки строчать. І я бреду – крiзь цi слова облуднi, бо йде тут бiй, бо тут – передова, де всi твоi бiйцi – однi слова. Та сiють зраду спогади маруднi… Не ошукайся ж, вiрячи добру i не згубись у мук своiх огромi. Спогадуючи, пiддаешся втомi, хоч тiльки-но стомлюся – i помру i в помережанi сховаюсь ночi, де нi жалю, нi радощiв не ймуть, де не живуть, а смерть свою жують. О, скiльки слiв, неначе поторочi! * * * Як моторошний сон – цi днi i ночi. Пригнiчують мене i додають безмежних сил. Хоч силомiць ув очi засилюй сон! Привиддя постають — спогаданi, згорьованi, урочi з моiх артерiй кров солону точать i як кривавi зозулi – кують. Не кукайте, кривавi зозулi, над бiдною моею головою, коли вiконце обснувало млою, коли менi так тяжко без землi, завислому у вертикальнiй трумнi. О, кружнi кроки – скрадливi й безшумнi. * * * Крiзь сотнi сумнiвiв я йду до тебе, добро i правдо вiку. Через сто зневiр. Моя душа, запрагла неба, в буремнiм летi держить путь на стовп високого вогню, що осiянний одним твоiм бажанням. Аж туди, де не лягали ще людськi слiди, з щовба на щовб, аж поза смертнi гранi людських дерзань, за чорну порожнечу, де вже нема нi щастя, нi бiди. І врочить порив: не спиняйся, йди. То – шлях правдивий. Ти – його предтеча. * * * Довкруг – обрiзано жалi, обтято голосiння. Десь при вечiрньому столi — батькiв моiх тужiння згорьоване. О цiй порi, аж чорнi од розпуки, голосять нашi матерi, заламуючи руки. Ще нашi бiди замалi! Ще наберись терпiння. Довкруг – обрiзано жалi, обтято голосiння. * * * Немов нурець, що цiлив просто в смерть, але не влучив, бо, занадто прагнучи, змiстив бажанням вертикальний лет ачи гордливе небуття вiдтрутило, чи в мить крутого самопочезання вiн надто пильно стежив шлях утрат, — лиш так його спотворило дерзання тим виразом вибачливих жалiв, самодосад, стеребленоi волi i отворами поглядiв зчужiлих, що вiн навiк лишився пiд собою для пробування, нижчого за смерть. * * * Той образ, що в вiдслонах мерехтить, повторюють дзеркалами дзеркала. Це в прискалках душа твоя жахтить, ледь нарожденна ачи з мертвих встала. Вона збирае в стосики тонкi усi твоi розсипанi вiдбитки, мов золотi, з поховань скiфських, злитки на поза всякий час i всi вiки. У синiх вiтражах, б’ючи, як млiсть, вже золота спалахуе подоба i бiла пучка тягнеться до лоба, i серце покрiпляе благовiсть, о милосердний Господи! Знова душа постала з тлiну всежива! * * * Ти пiдiйшла – а я тебе не ждав. Не сподiвався, що аж так нагально, знаку анi подавши – все вiдтрутиш, щоб заступити всесвiт мiй цiлий. Так, свiт тобою став. Ти – стала свiтом чужим, як ти. Нiмим, як ти. Як ти — непроханим. Та чую – жаль обох вас уникнути – чи брата чи сестри. * * * І вiщий голос подали вiтри, ласкавi ластiвки зашелестiли, мов листя лип. І крики замигтiли менi на лицях. Годi, очi втри, моя зажуро. Поночiе свiт, гойднувся обрiй – радостi й докуки. Сiдають ластiвки – менi на руки. А серце пориваеться в зенiт. * * * Ще кiлька лiт – i увiрветься в’язь. Забутий свiт увiйде в сни диточi, i всi назнаменовання пророчi захочуть окошитися на нас. Червона барка в чорноводдi доль загубиться. І фенiкс довгоногий перенесе тебе в яснi чертоги вiд самоволь, покори i сваволь. А все тоте, що виснив у життi, як рить, проб’еться на плитi могильнiй. О, ти еси тепер довiку вiльний в нестерпному своему всебуттi. * * * У темiнь сну занурюеться шлях. Все вище й вище засягають води терпкого забуття. Все ближче край. Дивлюся в порожнечу днiв i лiт — i думаю: де та межа, котрою вертаеться утрачена душа у прапервнi. У падiл тих розкошей, якi сурмили молодi лiта. Камо грядеши? Неслухняний крок пiзнав себе у цiй ходi невпиннiй, а ти лише в його ступаеш слiд. І вужчае благенька смужка лiт, мов тiнь твоя, що йде тобi назустрiч i врочить, врочить… Ось i заламалась твоя дорога. Темiнь. Прiрва. Край. Зайди за грань. Нам надто тяжко жити непевнiстю. Межи. Напiвступою, як над собою винесений крок задумався i скляк. Напiвбажання, на пiвваганнi втяте. Гони меж ховаються за пагорби терпiння i невидимi для зухвалих мет простертостi. О, що б, коли б той край пiзнав дробиннiсть нашу! Що б то стало — горi – горою бути? Що б то нам посовгнути – цi межигони часу, маруднi межигони живоття, коли змарнiлi постатi снаги, цi бурi пристрастей попопелiлих, раптово окошилися на нас. І хочеться сягнути за крайчасу, за прапервнi. І все почати знов. Первослiдом. О, що б то нам прямитись поверненням у смерть. О, що б то йти узгiр’ям долi в верхогiр’я крику, яким прорвався твердi першотвiр, i збурив певнiсть нiмоти i тлiну! О, тi нестерпнi виходи за грань привсюдностi! О тi наломи ляку, ота зухвала згага самовтеч, жага згоряння, спалення, авто— дафе. Та паморозь терпiнь i вiчна недоконанiсть дерзання, рух руху руху. Те безмежжя сил, розбурханих од молодого болю, тi парури зусиль, та виднота себеявлення, та оглухла прiрва обрушення i заступання за видиму смерть, аби тороси муки лiпили лона квiтам. Ось ти е, непевносте. Оце ти й е, дорого, котра прожогом навертае нас до серця серця, ув аорти шалу, де безбережжя голубиний гуд. Так обрiй замикае небо й землю. Склепи ж повiки. Вiщу таiну спiзнати серцем, духу не згубивши, i кров, що рветься з голосних аорт, погамувати – мабуть, не пiд силу нiкому з нас… * * * Замерехтiло межи двох свiтiв щось невпiзнанно-знане. Ярi барви по ньому заструмiли, мов жалiнь тоненькi леза. Погляд мiй взяли. Вiтрило пружне вiщих начувань, я сам пустився плавом за собою — не стiльки од вiтрiв, як од чекань i спогадiв. Як барви трiпотiли, еднали поцiлунками свiти! Метке осердя сталим серцем стало, як протяг полохкого досвiт-сну. Заворушилось небо. Ожило весняним добрим громом. Глас Господнiй начитуе старозавiтню книгу (вiльготний вiтер горне сторiнки). За шелом’янем виспраглих видiнь зникомий чую: на долонях доль, помiж обачних пальцiв, потекло, немов пiсок, дощами перемитий, мое життя. До нього не дорослий, я, майже немовля, ввiйшов у мить неподоланну. Тарiлки литавр — площини вишу й долу – колихались, як мiдь уроча. Тяжко набрякало осердя, прагнучи знайти мене, спостигнути i трепетом обдати. Як я губився в тих долонях доль! * * * Михайлинi К. Там тиша. Тиша там. Суха i чорна i крешуть кола сивi голуби. Тож як не вдатися до ворожби, як нiч по горло мороком огорне? І видаеться: вiщуни проворнi перед тобою мечуть жереби. В квадратах жертв – чистописом журби — усепокора, майже невiдпорна. Свiчадо спить. У ньому спить свiча, розплатана метеликом, акантом. В щоптi аканту – бiль твiй – дiямантом. Слiпучим оком глипае одчай. Стань. Не стирай з свiчаддя порохи — то все – твоi страхи, страхи, страхи… * * * Схилившись до багаття давнiх спогадiв, на цiй безмежнiй виглухлiй розлуцi, де анi зiр, нi мiсяця нема, де навiть вiтер не подме, я грiю пограбiлi долонi, виглядаю геть забарного досвiтку. Дивлюсь, перебираючи життевi чотки, аби не провалитися у розпач i не пiддатись смертнiй самотi. Сиджу, поклавши лiктi на колiна, поштурхуючи вугiлля пригасле, що бурхае, i жеврiе, й тремтить, уявi непiдвладне. Бiлий свiте, чи ти менi наснився ночi глупоi, чи я про тебе пам’ять приберiг моiх далеких предкiв? Чи самотнiсть — така безмежно довга i жалка — тебе створила iз душi моеi, стараючись про зими холоднеч? * * * Уже тодi, коли, пiрнувши в лiс, ти пив пожадно тугу пiдкарпатську, востанне причащаючись його правiковоi чужостi, що склиться i не пускае ближче, вже тодi, коли, сягнувши урвища стрiмкого, тримаючись окляклими руками за голе корневище, вже тодi, посовгнувшись по глеюватих надовбах, колючим тремом бралася нога i терпло серце. Вже тодi, як вечiр плекав твою самотнiсть фееричну мiж постатями фееричних пройд (пiтьма убгала в жовтi колби спогаду похнюпленi тягучi лiхтарi) — передчуття бiди в твiй слiд ступало i начування бiгло наперед. Спаскуджене парсунами п’яниць, розпусникiв, повiй, заброд, ссавущих i пришелепкуватих землячкiв, це грiшне без грiха глухе мiстечко тряслось, гойдалось, мов драговина, пiд шептами байдужих баляндрасникiв, волiвши догодити всiм i вся — яким вiйнуло холодом на мене в цiй вичужiлiй вiтчинi, отут, де край менi здавався серцем серця, а стогiн кровi – обрiй знакував! Уже тодi, коли твiй рiдний люд — цi милi, грiшнi, славнi, чеснi лиця зашелестiли, засичали разом над головою в тебе, вже тодi, коли в осоннi дорогих околиць ти чув тривожний безрух, а вода здубiлими артерiями бiгла, на тебе конi мчали (вiн це, вiн! — вкрай спантеличенi казали здвиги i жовтi пальцi тицяли в твiй бiк), будучина писала навмання свое сьогоднi вкрадене. Тодi вже, коли останнi строiлись святки (Свят-вечiр був, i коляда, i гамiр диточоi дзвiнкоi коляди), ти чув про це. Коли незнаним Львовом iшов наздогад, близячи свiй час (аж ось, аж ось, аж ось ти, мить прощання, що обiгнала зустрiч), вже тодi, коли сподiючись щасливих зичень, нас виглядали сонми хорих з клiнiки, а урочистий вiкопомний спiв був греблею для гомiнких трамваiв i перехожих спiзнених, збагнув я: це все – одне прощання понадмiрне — з Вiтчизною, зi свiтом, iз життям. * * * Немов крiзь шиби, кропленi дощами, крiзь скрик розлуки, лiхтарiв i грат затрембiтав тонкими голосами гранчастий келих квiтiв i дiвчат. Там мармуровий вруниться акант, рiзьбленими лопоче язиками поколяду – немов за образами — доносить спiву тужний аромат. Там буриться похмурий амарант i айстри у покiрнiй непокорi останнi долiтовують прозорi днi вересня – ясноджерельний кант. І папоротi цвiтом процвiтае оцей дивочний опiвнiчний спiв, о як би я туди, до вас, хотiв — хоч краем ока або серця краем! Ридають ув аортах солов’i i пролiтають в вирiй, пролiтають. А тi, що йдуть крiзь смертi, поринають в галай-свiти, свiтища-галаi. Покiрнi тузi, образи пливуть, тремтять, мов струни, кропленi сльозою. Промов же, Украiно, за котрою iз загород вiдкриеться нам путь? Такi бо забродили алкоголi, такi надсади – йой! – такi хмелi! Сурмлять у рiг чотири вiтри в полi i, нiби криця, сталяться жалi. * * * Коли тебе здолае тлум смертей i втома лiт твоi обляже груди i понесуть iзвомпленi маруди свiт за очi i геть сперед очей. Коли спромога самоуникань при узголiв’i спалахом прозрiння вiдкриеться тобi, як благостиня прощень, опрощень, прощ i прощавань. Коли протлiла згага живоднiв ураз попустить серце, нiби напад нагальноi недуги, в смертний запад, у фееричнi полиски жалiв. Невже тодi помислиш: безпуть е в пекельнiй товчi нескiнченних трiпань, апокрифом здобиться житiе. Як вiдшалiе безголосий кипень, чи впустиш, Боже, в царствiе твое? * * * Потрiбен янгол помсти. Мiй захисник, мiй щит, що не дозволить пiдупасти, не дасть зотлiти в пеклi дорiкань великосвiтнiх. Де ж ти, появись! Бо сходяться усi кiнцi. Всi рiки доходять гирл. І море невсипуще колотиться, i ремствуе, i скоро — наперекiр всiм бiдам – зареве. Тож не барись. Поквапся, помсти янголе, допоки гнiв мiй горнiй гороiжиться, допоки ув очах червоне марево передi мною безумом повзе. ТРЕНИ М.Г. ЧЕРНИШЕВСЬКОГО 1 Народе мiй, коли тобi проститься крик передсмертний i тяжка сльоза розстрiляних, замучених, забитих по соловках, сибiрах, магаданах? Державо напiвсонця-напiвтьми, ти крутишся у гадину, вiдколи тобою неспокутний трусить грiх i докори сумлiння дух потворять. Казися над проваллям, балансуй, усi стежки до себе захаращуй, а добре знаеш – грiшник усесвiтнiй свiт за очi од себе не втече. Це божевiлля пориву, ця рвань всеперелетiв – з пекла i до раю, це надвисання в смерть, оця жага розтлiнного весь бiлий свiт розтлити i все товкти, товкти зболiлу жертву, щоб вирвати прощення за своi жахливi окрутенства – то занадто позначене по душах i хребтах. Тота сльоза тебе iспопелить i лютий зойк завруниться стожало ланами й луками. І ти збагнеш обнавiснiлу всенищiвнiсть роду. Володарю своеi смерти, доля — всепам’ятна, всечула, всевидюща — нiчого не забуде, нi простить. 2 Виснажуються надра: по свiтах, по диких нетрях, криiвках i кублах розсовано твiй рiдний суходiл. Нiмi, нерозпiзнаннi вже уста, серця студенi, тьмою взятi очi i шкарубкi долонi, де вже доль не розпiзнаеш лiнii. То рештки душi твоеi, що напiвжива. О болю болю болю болю мiй! Куди менi податися, щоб тiльки не трудити роз’ятреноi рани, не дерти серця криком навiсним? Стою, мов щовб, на вiчнiй мерзлотi, де в сотню мишачих слiдiв угнались розпадки тьмавi – i скупу сльозу, що на морозi мерзне, ледь тамую: це ж ти, мiй краю, в цятках крови – ти! Займанщино пекельна! Де не скинь страпатим оком – то охлялi надра то рiдний край – пантруе звiдусюди «Це ж я (на голос Йорика), це ж я». 3 Чотири вiтри – полощуть душу. У синiй вазi – стеблина яра. У вирвi шалу, свiт-завiрюсi чорнiе безум хитай-води. Бiля колчану – хвостатi мiтли. Пiд борлаками як запах безу убрався обрiй вороноконий у смерк, у репет, у крик, у кров. Новогородцi, новогородцi! Загородила пуга дорогу. У синiй вазi – стеблина яра. Як бiлий бiсер – холодний пiт. О бiлий свiте сторчоголовий, опрiч опричнин – куди подiтись? Кошлатий обрiй вороноконий йде берегами ридай-рiки. 4 Боже, не лiтостi – лютостi, Боже, не ласки, а мсти, дай розiрвати нам пута цi, ретязi цi рознести. Дай нам серця неприкаянi, дай стрепiхатий стогнiв, душ смолоскипи розмаянi мiж чужинецьких вогнiв. Пориве, пориве, пориве, разом пiрвемося в лет. Бач – розсвiтаеться зориво. Хай i на смерть, а – вперед. Благословенна хай буде та куля туга, що разить плоть, щоб ii не марудити в перечеканнi столiть. Боже, розплати шаленоi, Боже, шаленоi мсти, лютостi всенаученноi нам на всечас вiдпусти. 5 Зрадлива, зваджена Вiтчизна в серцi дзвонить i там росте, нам пригнiтивши дух. Ви, нею марячи, зазнайте скрух i скрух i най вас Бог, i най вас Бог боронить. Розкошланi на всiх вiтрах вагань, як смолоскипи молодого болю, в неволi здобули для себе волю, ногою заступивши смертну грань. Щедруе вам безсмертя щедрий вечiр в новiй Вiтчизнi – по громаддi спроб. Отож, не ремствуйте, що вам на лоб поклав Господь свiй свiтлий перст нищiвний. * * * Невже оце ти й е, бiдо, що стала посестрою щастя? Шуми, водо, шалiй, водо, i жебони: нам доля – вдасться! Коли не прийде – то мине, коли не стрiне – не вiдтручить i, як жар-птиця, промайне i, як нiчна сова, напучить. Двокрайо обрушае бiль нам душу, ветху i огромну, як нашу трумну вiкопомну вогненна в’южить заметiль. * * * Цей берег зустрiчей – i не збагнеш: чи то твое життя обабереге, чи – очi в очi – двох смертей шереги зближаються, пустившись власних меж. В овали болю безкiнечний свiт вриваеться захланно, нiби злодiй, допоки духи не промовлять: годi, ще на тобi i кров твоя, i пiт, ще повен скверни ти. І недомога твоя – спiзнати долi лiпоту: все презмагати стежку цю круту вiд царства Сатани до царства Бога. * * * О, там були правдивi антрацити, якi рiвняла маячна вода, i туга олива i цинова руда. Те все цвинтарним сяевом повито. І затирае час всi справжнi мiти, i почезае вiкова жада, i сновидiнь довгаста череда урвалася. І нiчим бiльше снити. Час порожнечi – найстрашнiший чад — несамовитою шалiе люттю до голосу. Спинившись на розпуттi, свiт стрiмголов пускаеться назад. І, ревний раб, зве небеса рабами, а зизим оком стежить за зiрками. * * * Як вiкна в позапростiр, позачас, за мури нiмоти i всепокори, так свiтяться свiчада, свiтлом хорi, i пильно задивляються крiзь нас у сяйва, що озерами стоять на сподi наших душ, в лямiвцi ночi… Стань i молися, попустивши очi, допоки не вiдчуеш благодать, що йде на доли. Полиски вогнiв враз висвiтлять на шарому екранi той саркофаг терпiнь – в перечеканнi — i знiмуть кiльця лiт, кружала снiв, i ти, залишений в осердi серця, збагнеш, якоi проби диво – смерть ця. * * * М’яко вистелив iнiй украiнський обiк, тiльки довшають тiнi i коротшае вiк. Ночi врвала Варвара, сонце йде за Рiздвом, i чигае покара за сусiднiм горбом. На Водохреща маем Об, Іртиш, Єнiсей, а в очах не свiтае, тьма не йде iз очей. Пси, наглядачiв крики i залiззя тобi ж. Пригравайте ж, музики, за колимський рубiж! * * * Кривокрилий птах: коротке — рiдне, довге – що чужинне. Спробуй – спекайся мороки: за крайсвiту – Украiна! Сонце, сонце утiкае, зизооке i зловiсне, в безпуть ринула залiзна колiя. О, рiдний краю! Десь ти тiнню тiнi тiнi, десь ти скраю всiх краечкiв вiкопомнiй домовинi поначеплено вервечки. Ця дорога вседороги всенезустрiчi – всегону. Позирай iз заквагону за сузiр’ям Козерога. Але – буду-перебуду, перечую – перебачу. Скiльки вiку – стiльки й труду. Кривокрилий, круком крячу. * * * На схiд, на схiд, на схiд, на схiд, на схiд, на схiд, на схiд! Зболiле серце, як болiд, в ночах лишае слiд. Тепер провидь у маячнi: десь Украiна – там, уся – в антоновiм огнi, на докiр всiм свiтам. До неi ти вiд неi йдеш в горбатi засвiти. Цей обрiй – наче чорний креш гiркоi-гiркоти. До Неi ти вiд неi йдеш, страсна до Неi путь — та, на котрiй i сам падеш, i друзi – теж падуть. * * * Цей бiль – як алкоголь агонiй, як вимерзлий до хрусту жаль. Передруковуйте прокльони i переписуйте печаль. Давно забуто, що е – жити i що е свiт i що е ти. У власне тiло увiйти дано лише несамовитим. То ти ще довго сатанiй, ще довго сатанiй, допоки помреш, вiдчувши власнi кроки на сивiй головi своiй. * * * Син – ще малий – вигулькував, як птах, мала дочка – живiша од живоi — як перепiлка з-за трави густоi скидалася, косматячи мiй страх. Я з ними був – летiв за ними вслiд ачи вони за мною. Острах ока все рiс, як прiрва, – i гулка, й глибока i прогинався пiд ногою лiд. Ковзалися, стеналися довкола бажання, наче тiнi полохкi i белькотiли довгi лотоки призабуття. І пам’ять несхолола ще тужилася вберегти тепло долонь i лиць, щоб усмiхи забутi на мене чатували на розпуттi, щоб не стихало сну метке живло… Той сон життя озорено iскрить. О, дотягнись до снiння дорогого i осiянна спалахне дорога i з далини Софiя заряхтить. * * * Послухай вересня – i вiн повiсть у миготливо-золотiй задумi: те, що в веснянiм виснилося шумi, iще й подосi жде на благовiсть. Спадае листя – i твое ждання мов перелiтний птах, пiрветься в вирiй. З усiх коханок дайсь единiй – вiрi, що зраджуе i любить навмання. Бо вже верхiв’я молодих трепет напризволяще наслухае гуки нiмих висот. Тополя ламле руки — iй сил нема – пiрвати тiло в лет. * * * Як лев, що причаiвся в хащах присмерку, заки й зблудив, отак вiд мене обрiй вiдбiг, залiгши в чорних шпарах спогаду — минувшини чи то будучини. Сичить пiщаним нашептом годинник, розвалюються храми, щойно зведенi, i голос болю вiльно розтiкаеться по ритi часу, що спливае вспак. Стоять свiти зголiлi довкруги безобрiйнi – куди не скинеш оком — черга видiнь, немов дереворити, на бiлому екранi миготять. Як лев, що причаiвся в хащах обрiю, заки й зблудив, отак i я, зморившись од тяготи дорiг, розтав, як порох по розстанях i зазубнях чекань. Як лев, що причаiвся в хащах обрiю, заки й зблудив, отак i я валандаюсь, вiд тебе вiдмежований навiки, i всеспогадую – немов живу. За частоколом чорних загород багрiе сонця пишне покотьоло, а далi – нiби цятка мого болю, роз’ятрена вiтрами начувань — ти свiтишся. Як крихта свiтла в вiстрi пекучого двожалого ножа. І мерехтиш вогнем моiх темнот, подвiйно обережена чеканням, i кожне коло в’еться вколо стану. Одне об Чдне вдаряться – й лящать. Як лев, що причаiвся в хащах обрiю, заки й зблудив, отак i я вiд тебе далiю, наближаючись. Розлуко, ти порiзняеш нас чи единиш? * * * Земля гойдаеться пiд нами i небо, нiби маячня, накликана нiчними снами i необачно, й навмання. Нема нi вишу, анi долу бо долi кривокрилий птах вергае душу нашу голу то промiж зiр, то по тернах. Людино, що твоi волiння, вiками значенi слiди, оце впокоене струмiння прозрiнь, радiння i бiди? І що усi твоi напастi i сподiвання, i жалi, як по Вiтчизнi довгi страстi ряхтять, мов рани на чолi! * * * Як хочеться – вмерти! Аби не мовчати, нi криком кричати останню зiрницю, обвiтрену врано останне спинання осклiлоi днини — дiждати – i вмерти! І вже – не вертати: у спокiй глибокий, де тиша колише, де пiсня затисне обкладене серце — анi продихнути — як хочеться вмерти! Вiдмрiлися мрii, вiддумались думи всi радощi – вщухли, всi барви – погасли. Голодна, як проруб, тропа вертикальна не видертись нею нi кроком нi оком нi рухом нi духом нi тiлом зболiлим нi горлом скривiлим од крику – владико, пiднось мене вгору, бо хочу – померти! Та й як перебути — цi гони чекання пониззя безоднi цей паверх терпiння цю муку прелюту дай, Господи, – вмерти! Пропасти, забутись, зiйти себе в зойках, на друзки розпасти, розвiятись в вiтрi, згубитися в часi i вирвавши душу пiти – в безiмення! За пагорбом долi — снiгiв снiгавиця, завiя дороги, кушпелиця шалу, а матiрнi руки, осклiлим свiтанням пiднеслi над свiтом, шукають навпомац синiвське привиддя родимку при оцi зажуренi згорбленi схиленi плечi. Як хочеться – вмерти! Зайти непомiтно за грань сподiвання за обрiй нестерпу за мури покори за грати шаленства за лють – огорожi за лози волань шпичаки навiженства аби розплататись в снiгах безшелесних десь мiж кучугурами доль запропалих — Як хочеться вмерти! * * * Немае Господа на цiй землi: не стерпiв Бог – сперед очей тiкае, аби не бачити нелюдських кривд, диявольських тортур i окрутенств. В краю потворнiм е потворний бог — почвар володар i владика лютi скаженоi – йому нема вiдради за цю едину: все трощити впень i нiвечити, i помалу неба додолу попускати, аби свiт безнебим став. Вiтчизною шалених катованих катiв. Пан-Бог – помер. * * * Те, що було за смертю, я пiзнав. Всю силу таемничого дiяння, весь морок неб i твань землi движку. І тяжко жити, цим знанням пiдперши свою оселю, витрухлу на пустку. Склепiння склепу, тлiну тлiну тлiн опав тебе, подужав i змертвив. І вже тобi повiк не вiдволодати довiрливого серця. Все – в подобах. Свiт, у котрому виросла душа, зiнакшав. Це твоя, Єресiярхе, найтяжча плата i страшне знання. Ось – твiй убивця: руку подае, всмiхаеться, щасливих зичить рокiв, ховаючи зненависть, як ножа… * * * Коли найпершi сполохи свiтання схрестять на небi голубi мечi — лежи й мовчи. Твое недосягання простиме буде. Першi орачi порушать ниву, поки напiвсонну, тополю збудить трактор край села. Мовчи, мовчи. Не утекти полону, бо оборала серце, облягла рiлля жорстока. Сонце пiдiб’еться i чорнi заворушаться жуки… Смiеться свiт. Недобре так смiеться i гупають далекi молотки твоiх звiстовань. Буде попри спадi цей пишний день i кров’ю пiдбiжить страпатий вечiр – стане на завадi це невситиме пожадання жить. Тодi згадай: десь за стома морями десь на крайсвiту мати е твоя i ламле руки, ставши коло брами. А позад неi – вiчна течiя. * * * Такий близький ти, краю мiй i безнадiйно так далекий. У вирiй вiдлетять лелеки, а ти пробудь один – i скнiй. Ізвомплена душе, ярiй! Коли докучили цi втеки — в лет, до вогненноi пащеки. Як вiн ощирився, стозмiй! Іще в цiй тишi гробовiй колись почуеш: орлiй клекiт шикуе молодi шереги всiх наших змагань i надiй. * * * І стало тихо, i святочно, й вiчно, як смерть тебе забрала забарна. А в пам’ятi ще длань твоя заклична i пiсня псалму, древня i журна. І сяйний погляд – неба голубого i лазуровий шовк старечих слiв. Оце ти й е, дорого цнот, дорого в епiтим’i впокоених жалiв. А клiр мовчить. Нiхто й не заголосить, нiхто й не знае, де твiй буде прах. По цих мордовських рознесе вiтрах ота злоба, котроi дневi досить. Лети ж, пожовклий золотий листочку, свiтами, що угрiлися в пiснях твоiх прещедрих. В льолi-сповиточку най стрiне тя Господь у небесах. * * * Прощайте ви, чотири мури, три дверi, грачене вiкно i ти, мовчазний i понурий мiй столе, й ти, вiльготне дно ночей тюремних. Прощавайте. Коло Тенара – мерехтить. Нiчнi сонця, менi свiтайте, бодай на день, бодай на мить. Бiда тут грала на басолi, чорти казились по кутках. А втiм, скажу: пiзнав i волю, свободу на семи замках, коли гуртом вiдпочивали (как на курорте – еге-геж!). І на чим свiтi проклинали i папу римського й папеж! * * * Ще вруняться гордi Славутовi кручi, ще синiе рiчки замрiяна гладь, та вже проминув тебе птахом летючим твiй час, твiй останнiй. Попереду – падь. Ще сонце високе, ще небо глибоке, та серце замало грудей не пiрве. Урвались, подались прекраснi мороки i щось тебе кличе, i щось тебе зве. Розкриленi висi твоi пронеслися, попереду прiрва. І ока не мруж. Ти бачиш розхрестя дороги? Молися, бо ще ти не воiн i ще ти не муж. Ревуть пароплави, гудуть паровози, i аероплани прокреслюють слiд. Чiпляйся за кручу, як терен колючий, чiпляйся за небо, як яблунi цвiт. Бо вже ослонився безокрай чужинний бо вже чужинецький ощирився край. Прощай, Украiно, моя Украiно, чужа Украiно, навiки прощай. * * * Калюжа, мов розчавлений павук, слiпила шлях i заступала кроки, чiпляючись до походи людськоi i присмеркових зойкiв. Крiзь iмлу надобрiю здiймався ярий мiсяць, скрадаючись повз виголiлi крони осiннiм вiтром видутих дерев. Асфальтом бiг старий кудлатий пес, сахаючися гамору людського, сирен автомобiльних i бездонноi, мов понiч, яро-чорноi води, котра солопила на огорожу розбiйницького злого язика. * * * І жайворони дзвонять угорi, — мов гостре срiбло рiчки степовоi менi заблисло з пам’ятi глухоi, де бродять тiнi – з ночi до зорi. З лiсiв довкiльних сiрi зозулi предовгого наобiцяли строку. Чи й вистане здоров’я нам, нiвроку, на цiй пахкiй, а не своiй землi? Прогiрклим медом пахне сiножать, зеленi шкла горять в зеленiй хижi, де мертвi сплять, навiки впавши крижем, здобувши приостанню благодать. Там ще лежить архангел Михаiл, стуливши в пучку пальцi молитовнi. А свiт грiховний котить хвилi повнi, що б’ють об пекло, вибившись iз сил. * * * Пам’ятi А.Г. Заходить чорне сонце дня i трудно серце колобродить. При узголiв’i привид бродить. Це сон, ява чи маячня? Це ти. Це ти. Це справдi ти — пройшла вельможною ходою i гнiвно блиснула бровою. Не вистояли ми. Прости. Прости. Не вистояли ми, малi для власного розп’яття. Але не спосилай прокляття, хто за державними дверми. Свари. Але не спосилай на нас клятьби, що знов Голгота осквернена. Але i потай по нас, по грiшних, не ридай. * * * Пам’ятi М.Е. Блiдава зелень молодих сурiп i двi сосни, обчухранi вiтрами — сумний ескорт, коли тебе до брами несли на ношах, пiд iржавий скрип замкiв старезних. Свiт живе добром Господнiх благ. Отож, корись потворi, що верховодить нами в лютiм горi. Нi, скрути палiсандровим хрестом ти не прикрив. Господнiй пiсланець любов’ю ти спиняв отого вбивцю, що цiлий вiк точив iз тебе крiвцю в руцi тримавши смертний рiшенець. * * * Наснилося, з розлуки наверзлося, з морозу склякло, з туги – аж лящить: над Прип’яттю свiтання зайнялося — i син бiжить, як з горла кров бiжить! Мов равлики, спинаються намети, а мушля в безсоромностi цноти нiяк не знайде барви для прикмети твоiх надсад, твоеi нiмоти. І шклиться неба вислiпла полуда — тверда труна живих, як живчик, барв. Бреде зоря – сновида i приблуда — одержаний задурно щедрий дар. А човен побиваеться об здвиги повсталих хвиль, твердих, немов стовпцi. …Пiдтале чорноводдя зелен-криги займаеться свiтанням на щоцi. * * * Прийшло – по зустрiчi прощання. Непам’яте, залiзна стань! Ти – за шелом’янем, за гранню додосвiткiв i надсмеркань. Путi – задовгi i загострi, неначе язики вогню i надить-надить невiдь-простiр горбiв, i урвищ, i багнюк. Крiзь хащi й шпичаки – на волю! Свiй стрепiхатий сказ винось, благословляючи сваволю, цих розпачей i безголось. * * * Сповiльнено твiй час прозрiнь. Пора ненавистi заходить. І трудно серце колобродить — на нього налягае тiнь. Надходить час нових чинiнь. А так здалось – лихий нас водить. Як довго доля нас не вродить! І падае на серце тiнь. Не жди жалоб, не жди молiнь. Хто нас горожами городить? Хто, Боже, нас зi свiту зводить? На серце налягае тiнь. Сповiльнена пора прозрiнь — зловiсна тiнь перед тобою йде назирцi. Черга видiнь кривавою укрита млою. Несеться гомiн погорою, лящить долина солов’iв i ярий набрякае гнiв пiд тiла чорною корою. Заходить час нових чинiнь. Задосить слiв. Заговорила бiда. А кострубата тiнь од вороння все поле вкрила. Встигай за духом – навздогiн. Нехай не вiдстае змарнiле твое худе прозоре тiло, спинаеться з усiх колiн. * * * Вглядаюсь в осiннi стернi — куди ти бiжиш, дорого? З-за обрiю – хто поверне, як холодно i волого? За ставом пралiс холоне, берез вiтражi вогненнi все ваблять – подайся в гони, за окраi безiменнi. А чий навiжений голос вештаеться серед степу? Блукае старезний Волос привидом iз вертепу. Та прозимом осiнь вiе, нiмуе земля Сварога, i сонце божеволiе, бо ж холодно i волого. * * * Коли б не ти – оця зима менi була б, як нескiнченна осклiла вулиця. Для мене без тебе i життя нема. Коли б не знав, що в тишi тиш i в пiтьмi темiнi немае твоеi свiчки, що свiтае попiд безоднею узвиш — я збожеволiв би давно. Щодень за днем, щорiк за роком вглядаюся в сумне вiкно — i бачу мигдалеве око, Вiтчизно, Матере, Жоно! Недоля ця, коли б не ти, мене косою пiдкосила, а ти всi крила розкрилила i на екранi самоти до мене крiзь вiки летiла i шепотiла, шепотiла: Це ти, мiй сину. Муже, ти! * * * Цi сосни, вбранi в синiй-синiй iнiй, на взгiр’я збiглi i завмерлi, мерехтом — чи то цвинтарним ачи межисвiтнiм — менi вiдкрили вiзерунки душ: омитi потойбiчною водою, у сяйвi тамземних просвiтлих весен, у бiлiй бiлотi недосягання — вони стоять в коронi снiговiй. І свiт – далекий – за малою тiнню миттевих роздорiж – посиротiе од холоду розлуки, i од стужi, i од навiчних слiпосяйних щасть. Узоренi, роздуманi, прозорi, пiднесенi, знiмiлi, кришталевi, немов одне високе чудування невговтаних, життя жадiбних душ! Отак – вiдсторонитися i жити, свiт чарувати поглядом осклiлим. Яка недоторканна ця пишнота i всепрощення добрих всеочей! Менi за березневi е дари — оця богорожденнiсть, стала святiсть оце свiтiння полохких свiтань свiтiв жертовних, що мене запалюе всенепогасним i ламким, як крига, огнем спiвучих надторосiв – криг. * * * Бринiли по обранених ярах склянi струмки, вiдтеплювались кручi. Глухонiма вода, i сонця спах, i зойк лiсiв, нагальний, як падуча. І перша птаха рiзала крилом обрус небес, морозний i зелений. Чадiли верби i шалiли клени. О рвись до них – крiзь грати – напролом! * * * Вона лежить, як зiбгана вода — усепокiрна i усеприймуща. І геть здирае з неi шкаралущу глуха, як пуща, вiкова жада. Як водограй, пiднiсся пагорб хiтi, щоб дужче бути спаленим дотла коли, як млiсть солодка, увiйшла ввiгналася в ii устяж одкритi звогнiлi надра пружна i движка нестерпна, живодайна i убивча шалена мiць. І втiха таемнича ii протнула з нiг до борлака. Порожня руро, пiд ярмом волань дерися вгору чи зривайся з кручi, як задвигтiло кiшло згаг дрiмучих у ревi родив, натерпу й конань! * * * Збудився врано синiй-синiй птах, на мокру гiлку всiвся – i щосили виспiвуе – на весь колючий свiт — що скоро-скоро лiто переможе цю весну забарну i надлетять шелихвости, i кулики, й зозулi, i лiс здригнеться в спiвi солов’я, почавши течiю плавкого лiта. Як заклинае, як трiпоче вiн всiм серцем i всiма грудьми вузькими виспiвуе – аж гiлка в брость береться i тим шпачиним спiвом зацвiта! * * * Коли б, коли б ви мали, голуби, хоч трохи серця – ви б його на крила взяли до себе i перенесли на Украiну, геть за ним стужiлу. До вас вiн добру руку пiднесе i озоветься – щедро i заклично: Ходiть до мене, ось вам iсти й пити крихти на стежцi, в черепку – вода. Ану, маленький, що на хору нiжку iзчаста припадаеш – дай-но я iз лапки скапку вийму, просто з губ тебе, ще жовтодзьобе, нагодую i дам злетiти в небо iз руки. Той бог птахiв, i провесни, i хмар i молодоi зеленi й шумноi помолодiлоi по ста струмках небесноi води, вiдтеплiв серцем, поголубiв, посивiв з голубами й розтав мiж них – ледь осени дiждав. * * * Болото, луки, рiчка, очерет так сонно дихають, туманом критi, вглядаються у воду зорi вмитi, кажан справляе свiй нервовий лет, там, де ворожить при вогнi поет, у казана дитинство зазирае, там молодiсть дiбровою блукае, з болотяного виквiту букет збираючи. І не спiши вперед, бо чагарями спогадiв прослалась твоя дорога дальня. Все б те звалось тобою, тiльки приопалих мет вже крила не просторяться, пiдбитi шротиною покори. І не мед — до себе впасти в рабство. Лиш намет скидаеться, як птах у соннiм житi. * * * Весь обшир мiй – чотири на чотири. Куди не глянь – то мур, куток i рiг. Всю душу з’iв цей шлак лилово-сiрий, це плетиво заламаних дорiг. І дальша смерти – рiдна батькiвщина! Колодязь, тин, i два вiкна сумнi, що тлiють у вечiрньому вогнi. І в кожнiй шибi – нiби двi жарини — журливi очi вставлено. Це ти, о пресвята моя, зигзице-мати! До тебе вже шляхiв не напитати i в нiч твою безсонну не зайти. Та жди мене. Чекай мене. Чекай, нехай i марне, але жди, блаженна. І Господовi помолись за мене. А вмру – то й з того свiту виглядай. * * * Самого спогаду на днi, як зiрка у криницi, вона з’являеться менi – i свiтить, i святиться. Із темряви, з безоднi лiт, iз забуття i тишi вона зродилася на свiт, неначе доля вiща, i все ячала, все росла, болила i болiла, допоки в тебе увiйшла, аж дух пiрвався з тiла. І зайнялась менi зоря i обняла пiвнеба громовим гуком Кобзаря i сурмами погроба. * * * Ми вже твоi коханцi, смерте: життя нам свiтить крiзь туман. Але возрадуйся тепер ти, як мiсячний засiявсь лан. …блукае музика багряна на гострожалiм чолопку. Сидить зозуля, горем п’яна, i просторiкуе: «ку-ку». Ми соку випили в берези, ми в рiчки випили води, а явори довготелесi в долинi хрумали льоди. І свидина вже бралась жаром, грушанка прогортае снiг, земля паруе понад яром, вiдчувши заплiд, наче грiх. І як то добре на узлiссi згубити стежку лугову, упавши навзнак у траву, як немовлятко у колисцi. * * * Сховатися од долi – не судилось. Ударив грiм – i зразу шкереберть пiшло життя. І ось ти – все, що снилось, як смертеiснування й життесмерть. Тож iспитуй, як золото, на пробу коханих, рiдних, друзiв i дiтей: ачи пiдуть крiзь сто своiх смертей тобi услiд? Ачи твою подобу збагнуть – бодай в передкiнцi життя? Чи серцем не жахнуться од ознобу на цих всебiдах? О, коли б знаття… Та вiдчайдушно пролягла дорога несамовитих. Свiт весь – на вiтрах. Ти подолала, доле, слава богу. На хижiм вiтрi чезне й ниций страх. * * * Ущухло серце джерела. Криниця тьмяна обмiлiла i висхла. Як душа зболiла! Як час ступае спроквола! У небi нагодиться птах — покружеляе-кружеляе — i вiдлетить. Кого шукае той птах? Кого ж йому немае? О, де ж вiн – край твiй, бiль твiй, крах? Де ти еси, ясна водо — в нiй тихi зорi полоскались, в нiй бiлi хмари тiнню брались. Нiмiй, бiдо моя, жадо моя. Бо серця джерело вже обiмлiло. Обмiлiла криниця. А верба пустила гарячi бростi – в крик-зело. * * * На золоту солому лягае червiнь дня. Десь мати пише втому, як призьбу, – навмання. Надii озеречка — довкола тьмавих вiй, як курячi яечка в соломi золотiй. Вже й день скiнчиться скоро i супокiй паде i сон сховае змору в колодязi грудей. * * * І пензель голосу сягае сфер. І пише голубим на порцелянi небес понурих. Спроба вiдживити весь безмiр мертвих зойкiв i очей крилом метелика. Лиши свiтам безсиле спромагання надлетiти до вiчностi, щоб свiй спинити плин. Бо там диточа пучка молитовна затвердне зiркою. Здревiлий дух постане ув огромi порожнечi. І скрем’янiе на зорю сльоза. Бринить крило метелика прозоре забутим спiвом. Жди себе. Колись. * * * Дякую, Господи, – чверть перейшла, що чатувала за мною, за мною, бликала цiвкою, оком, пiтьмою, напризволяще до брами вела. Вечiр урочить i паморочить. Звiвся – i впав, увiгнався в провалля пам’ятi. І забринiло над сталлю тишi. Так, певне, потойбiк мовчить. Ось вона, легкiсть, i те забуття, що самостратою серце чаруе. Рiдна Вкраiна далеко – не чуе. Ти ж довершилося, годi, життя. Млiсть i запечена кров. Печiя водить-виводить – iз кола до кола перенесе. Це ж бо ти поборола, ти подолала, недоле моя! Темiнь. І бiлий, мов лезо, язик пса. І плащi, що пiд мiсяцем свiтять. Кiлька цiвок, що примруженi мiтять в тебе. Невже, навiжений, вже звик? Плавно земля попливла, попливла, небо пустилося вплав за зiрками. О, розпрощатись так рано з роками! Всесвiт кружляе, мов птах, спроквола. Обрiй – мов гайворон. І до зорi вже не дiйти. Вже передсвiт не стане благовiстити. Скiнчився, талане? Краю, ще й досi стаеш на порi? Зразу праворуч – нiчна вертикаль. Горличка горлиць, округлi од туги. О, прощавайте! Не стрiтись удруге. Ти всеспадна вже, дорого проваль! Перепочиньте, харони моi! Станьте пiд небом високим, харони! Очi притьмарюе смертна запона, в горлi солонi вищать солов’i. Перелетiть мене, перелетiть через дроти, паркани i горожi на Украiну! До смертного дрожу бачу – тополя до мене спiшить. Але – рiка попливла свiтова. Зорi, i думи, i крони – а видиш? Образ Коханоi чи Зненавиди? Дякую, Боже, за мить торжества! Так – попiд зорi, отак – попiд сни, так – попiд дрiт, попiд грiм навiжений розпроклятущий свiй, благословенний край – на останнiм узвозi збагни. Промельки крокiв, волань i зiрок, промельки рокiв, вiкiв провидiння… О порятуйте, немае терпiння! Лиш вартового розважений крок. І за песиголовцями – твоя арка закаркала – чорно-червона: нумо, заходь до сумного затона. Здрастуй же, здрастуй же, смерте моя! * * * На вiтрi палае осика i сяевом сходить цвинтарним (вiльготна феерiя туги, хаплива мелодiя мук). Розбратанi протипотоки ’дне одного наздоганяють, годують себе проминанням заказаних долею стрiч. У штольнях ночей вертикальних iде схарапуджене дляння всебезруху (краяться плавно зусилля тягучих волань). Ану ж бо, зiзнайся, мiй брате, чия це подоба висока (обрiзано всi припочатки, нещадно обтято кiнцi). Це ти, четвертоване серце, устеблене, стромишся в небо (нема нi грудноi клiтини, нi уст, нi долонь, нi очей). Якi простовиснi прориви у надвищ, у темiнь зазiрну (вспокоенi виплески зойкiв i глухонiмих голосiв). О як ти iснуеш обачно, о як розкошуеш у тишi (змаячене трепетне листя претяжко угору паде). Та всеобрушае нестерпно двопогляд. У ньому ти сущий, померлий, пантруеш живого, зориш за померлим – живий. А свiтло бiжить божевiльне i рурами жил охололих намарне душi виглядае i тiло загублене жде. На вiтрi, на жальному вiтрi, на вiстрi уважного листя горить, наче спирт, палахкоче себе пригадалий вогонь. На вiтрi струмуе осика i сяевом сходить цвинтарним (защедра щопта Вельзевула твiй тойсвiт пiдносить до уст). Цiлуй же чоло охололе, очима вглядайся ув очi, проваленi в ночi провалля, щоб гостро встромитись у вись. Вiдшукуй блiдими устами уста, що струмують угору над зорi життя i над зорi по той бiк оджилих бажань. * * * Пам’ятi А.Горськоi Ярiй, душе! Ярiй, а не ридай. У бiлiй стужi серце Украiни. А ти шукай – червону тiнь калини на чорних водах – тiнь ii шукай. Бо – горстка нас. Малесенька щопта. Лише для молитов i сподiвання. Застерiгае доля нас зарання, що калинова кров – така густа, така крута, як кров у наших жилах. У бiлiй стужi бiлих голосiнь це гроно болю, що паде в глибiнь, на нас своiм безсмертям окошилось. * * * Який бездонний цей горiшнiй сон! Яка блакить – зелена i тривожна! Нi тобi збожеволiти не можна, анi зродити iз грудей прокльон. Розкоше свiту, йми мене в полон, адже i ти така, як я, порожня. Тож полони мене, усевельможна, дай перейти з тобою Рубiкон. Чи дай звiльнитися з оцих запон, в менi бо проросла зернина кожна i кожна плiдна, i туга й неложна в собi зiбгала крик високих крон. Це горе – пагорб мiй i терикон — мое новонародження i скон, неначе домовина i колиска, уже просторить скуленi громи. А свiт, що причаiвся за дверми, хай грониться у полисках i зблисках. * * * Плач, небо, плач i плач. Пролий невтримне море тонкоголосих вод i серце одволож. Здаеться – от-от-от, здаеться – тiльки вчора раптово запопав тебе смертельний дрож. Плач, небо, плач i плач. Минуле не вернути, сьогоднi згибiло, майбутнього нема. Щось на душi лежить, чого повiк не збути нi з серця вирвати несила. Задарма. Плач, небо, плач i плач. Пролляйся, неборкаю, i зорi, опадiть з потьмарених небес. Чи в свiтi е сурма, що по менi заграе останньоi уже, щоб бiльше не воскрес. Струмуй, ясна водо! Знова бiда нас косить. І ще не зiп’ялись – а вже чигае скiн. О Господи, скажи, хiба ж тобi не досить погромiв i офiр, i гвалтiв, i руiн? Струмуй, ясна водо! Ти смолокрила хмаро, благослови мене. Ти, блискавко, звiстуй. Нехай святиться свiт – йому бо нiч до пари. То ти, водо, струмуй, а ти, бiдо, лютуй. * * * Мiж спiвами тюремних горобцiв причулося – синичка заспiвала i тонко-тонко прясти почала тугеньку цiвку болю. Мов з-пiд снiгу весняний первiсток зажебонiв. * * * Дозволь менi сьогоднi близько шостоi, коли повечорiе надокола i транспорт задвигтить в години пiк, я раптом з туги, з затканого неба, iз забуття, з безмежноi розлуки, од довгоi надсади захмелiлий, на Брест-Литовський упаду проспект, на ту четверту просiку зчужiлу, де лиш глушливий гуркiт автостради менi повiсть, що серця лячне гупання б’е з рiдною землею в однотон. З мурашника людського, з прiрви рокiв я вирву пам’ять днiв перезабутих, що стали сном i журною явою, мов рани, геть затягнутi рубцем. Ти не перечиш, люба, не перечиш? О не страхайся: мiж юрби людськоi я пропаду, розтану, загублюся, щоб ненароком лячний погляд твiй менi ножем у серце не ввiгнався. Тож не жахайся: я пройду, мов тiнь. В ту арку муки я ввiйду, мов тiнь. Торкнусь крилом обламаним, губами зголiлими – аби краечком уст твоеi причаститися печалi — тож не жахайся: я пройду, мов тiнь. І вже коли задуманим дiвчатком, що перед цiлим свiтом завинило дитинячою чистотою погляду i немiчнiстю власноi цноти, ти неквапливо iз трамваю вийдеш i перейдеш дорогу, щоб пiрнути в надзiрних сосон кострубатий смерк, тодi пiрву я серце за тобою, обранившись по чагарях колючих, пильнуючи твiй слiд, котрий од краю душi моеi лiг на цiлий свiт. Мов пес здичавiлий, пiду в твiй крок, ховаючи в ступнiв твоiх заглибинах свiй сором, острах свiй, свою образу i радiсть, i жагу, i лютий бiль. Я буду тiльки тiнню тiнi тiнi, спаду з лиця, iз досвiду, iз лiт, единим серця жилавим листочком котитимусь пiд вiтром власних бур. Ось ганок наш. Ти вже перед дверима. Натисла на дзвiнок – i легко так важезну прочинила райську браму. Озвався син наш. Крикнути б. Але подати голосу – не стало сили. …Урвався сон. Гойдалась на стiнi вздовж перетнута зашморгом дорога до мого двору. І колючий дрiт, набряклий нiччю, бiгав павуками по вимерзлiй стiнi. Глухий плафон розбовтував баланду ночi. Досвiт над частоколом висiв. Деручкий дзвiнок, мов корок, вибив з пляшки снива новоi днини твань… Померти на дорозi повертання — занадто солодко, аби Господь нам не поклав у долi узголiв’я. * * * Уже тебе шукають сновидiння i довго блудять, як сестер черга устромиться в моi свiчаддя накликiв, котрi, неначе димом, туга тьмить. І небезпечно це бажання дляти, збираючи благочестивим рухом знайомi губи, очi, пiдборiддя, аби iнкрустувати бiлу тiнь. Єси ти за крайокраем, чаiшся од мого неоговтаного погляду, бо розпiзнала: весь тягар розлуки побачення колись перебере. Уже тебе шукають сновидiння, ступаючи навшпиньках, бо застрашно, замоторошно – серцю зiзнаватися, що вже тебе нема. Що сон був снився i вдосвiта, мов за водою, сплив. * * * Гармонiйоване страждання, оправлене в обручку травня. Бетговен. Добрий маг. Пречистий четвер. Пречистий тлум чекань. Поразка. Усмiшка. Поразка. Метал надiй. Тонкоголосить одвертий бiль. Яка докука! Але рятуе душу – згук! Так заховати, спеленати iзранену i стотривожну самотню душу. Так – прожити. Так – усмiхатися бiдi! О навiсний, о навiжений! А лiт, а збавлених – замало? Йди геть, патетико облудна. Гучи ж – i серце, i струно. * * * Цей спалах снiгу, тьмяно-синя тiнь вiд частоколу огорожi, кетяг рiзьблений намерзу на утлих вiкнах i олiмпiйське торжество берез, ця теплота сподiяння i сну, вспокоеного спогадами, окрай душi впокореноi, де усi початки i кiнцi зiйшлися разом — це все розгадка вiщих таемниць, котрi тебе спостигнуть ненароком i вiдживлять. Спостигнуть – i уб’ють. І що то все? Життя легка основа лягла в прозоростi земного дня i свiтиться. І свiт благословенний, караючи, у душу увiйшов. І душу геть облiг. Душе, свiтися, як цей слiпучий – в кучугурах – снiг. * * * Зворохобилися айстри приосiннiм сонцелетом, проминальною порою падолистом деручким. Бозна-звiдки ждати ранку. Може, зазимок раптовий, може, дощ, а, може, вiтер, стiй – немов на чолопку. Кружеляе понад ними вечiр, крила розкриливши, впав на горлицю iз неба стонасторчений коршак. Скоро ходором заходить щирим злотом кута брама лiсу, залiсу, узлiсся i розтане благовiсть. Але квiтам досить митi досить долi, досить часу досить iм життя i смертi — всього Бог iм дав сповна. Тож пiд листя кругопадом в урочистостi вечiрнiй мрiють синi-синi айстри без радiння i журби. * * * Наснилося, що я на тiм дворi, безмежно розгородженому щойно, де вже кортить колючими алеями прогулюватись тiням ворушким. Я став при чорнiй брамi. В сто очей вглядаюся – i вже за назиранням себе не чую. Бачу: бiла тiнь у сардаку сiренькому бреде зi згаслим поглядом, золотокоса. – Ти хто? – питаю з острахом – ти хто? І згадую. І сам вiдповiдаю: – Це ти, це, мабуть, ти, котра менi повинна появити царство тiней, щоб я себе на тому тлi чiткому зустрiв вiч-на-вiч. В дертих куфайках, як немiчнi прояви, болi тлумляться чи розтiкаються безлюдним широм, чи товпляться торосами терпiнь. Така гуде зав’юга довкруги! І не зiйти iз дива, що трепети листок зелений – анi ворухнеться, як мертвий висить. Жду. Чого ж я жду? Щоб надiйшов один болючий рот з попеченими тьмавими губами i злякано накрив моi уста, проносячи движкий свiй усмiх далi. Весняна мжичка. І земля ще спить. От-от зi сну прокинеться погода. І зблисне сонце, i забродить сiк в тих овочах, що довго лiта ждали i старiли в чеканнi. Але ти, трояндо чорна, пуп’янки пустила! * * * Тюремних вечорiв смертельнi алкоголi, тюремних досвiткiв слiпа, як близна, ртуть. А сто мерцiв, обсiвши серце, ждуть моеi смерти, а своеi волi. І день при днi глевтяники жують, аби чим-небудь душу закропити. Валуе дим – то днi несамовитi вершать ачи розпочинають путь — по спогадах, що в пам’ятi гнiздяться, по втратах, що тебе з усiх спромог угору поривають, коли Бог постав, як лютий бич i можновладця. СПОГАД Вечiр. Падае напруго сонце. Обрiй ошкiрений наколовся на шпичаки дальнiх сосон. Спокiй. Понад узгiр’ям гроз легiт – щойно зведе крильми i застигне. Пам’яттю вражений, пригадаю: Темiнь. Вишнi пiд мiсяцем дрiбно тремтять. Свiчка розкошлана, а троянди пуклi серця б’ють на сполох. Ось ви, полиски щасть моiх! Ось ти, щемна поро прозрiнь! Будь же, мите, на вiддалi i не ближся! * * * І як ти озовешся – з такоi нiмоти? Такi шляхи пройти – iз розуму зведешся! Вiкно прокрила ти – гучне вiкно прокрила, зозульку посадила, щоб гостя стерегти. Куе зозуля «ку». «Ку-ку» – зозуля пiе, а квапити не смiе часу ходу тяжку. Та до моiх ушей той спiв не долинае. Лиш досвiток свiтае, вся провiсть – для очей. Весь просвiт – ледь бринить тичиною надii. Склепи, кохана, вii: бринить i брость i вiть. * * * Горить сосна – од низу до гори. Горить сосна – червоно-чорна грива над лiсом висить. Ой, i нещаслива ти, чорнобрива Галю, чорнобри… Пустiть мене, о любчики, пустiть! Голосить Галя, криком промовляе i полум’я з розпуки розпукае, а Пан-Господь – i дивиться, й мовчить. Прив’язана за коси до сосни, бiлiе, наче бiль, за бiль бiлiша, гуляють козаки, а в небi тиша, а од землi – червонi басани. Ой любi моi легiнi, пустiть, ой додомоньку, до рiдноi мами. Зайшлася бiдолашна од нестями i тiльки сосна тоскно так трiщить. Горить сосна – од низу догори сосна палае – од гори до низу. Йде Пан-Господь. Цiлуй Господню ризу, ой чорнобрива Галю, чорнобри… Прости менi, що ти, така свята, на тiм огнi, як свiчечка, згорiла. О як та бiла бiлота болила о як болила бiла бiлота! * * * Значи себе спадною хвилею, як серце досягае горла, коли вода, стомившись падати, закручуеться в вiражi. Ця прiрва прикiнця, уламок цей злютованоi висi й падолу, оцей двогорбий замiр родива, ця туга на однiм крилi — усе назначено до тебе ще. Дорога рвiння прикорочена. І не зайти за дальнi далечi. І за крайсебе не зайти. * * * Всi райдуги вiдмайорiли, лишився довгий сiрий шлях. Вiдгасли всi вогнi, що грiли мене по самiтних ночах. І порожнеча скрижанiла, i скрижанiла нiмота, i вся душа, на дуб здубiла, i плоть, мов знята iз хреста. Ще, оглашенний, накликаю. Ще, начуванний, чую глас: – Це спит. Я спитом вивiряю. – Мiй Божечку, забуди нас! * * * Мiсячне сяйво лле сиву куделю мрiй. Боже, царство твое — наче бджолиний рiй. Шепче лапатий снiг, д’горi знялась сосна, стану, зайду за рiг, нiби нiчна мана. Грае зоря в гiллi, спогад, мов грiм, гримить. Десь на сумнiм столi бiлий метелик спить. Зорями повен свiт, думами повен дух. Лине твiй крик-привiт — анi торкнеться вух. Щоки сумнi твоi, руки сумнi твоi, наспiви-солов’i ллються – в три ручаi. Темене, почезай, де вiн, мiй рiдний край, мiй русокосий рай? Радосте, не ридай. Хай кружеляе твердь, хай воронiе смерть, повне тобою вщерть, серце зболiло геть. * * * І дiм налiг на дiм, i вулиць крутiя. У iменi твоiм — ганеба – скорб моя. Тороси вiкон, грат, проспектiв, лiхтарiв — за кожним рогом – кат зi злим острiшком брiв. Це вiн – кивав каштан, як вишколений шпиг. Вродився враз паркан: це я його встерiг! Це вiн, це вiн, це вiн — при кожнiм вiтражi: Пiймався, вражий син, держи його, держи! Трамвай тебе затис, цей мур дорогу втяв. Куди подiти хист, що душу запопав? Прости ж iм, Боже, встид, i вiдпусти iм грiх. Ловцi душi в твiй слiд бiжать з усюд усiх! * * * Сьогоднi прощальна пора настигае — i вiд суходолу зiрветься лiтак. Але й з-поза хмар небезпека чигае — то ледь вiдстае, то вперед забiгае. Отож, начувайся: рушаемо вспак. Таксi. Шурхотiння. Пронозистий вiтер i далеч, урубана в обрiй мечем — тих iератичних назначених лiтер нервовий скоропис – як сiверкий щем. Пронозистий вiтер. Таксi. Шурхотiння. Заплаканi вiкна. Всевiкна твоi. Готуйся до злету. Кiнець животiнню. На тебе чатують свiти-галаi. Прощальний – як подим пожарищ – той спогад. Колюча жорства. Деренчать камiнцi. Дорога в провалля. В провалля – дорога. Середина пекла. Розбiглись кiнцi. Згадаеш вiдльоти – i душу ошпариш. Суремить Ірена. Мовчить В’ячеслав. Той спогад – як подим пожарищ. Товариш iм’ярек чатуе – всi шпари заткав. Викружуй, таксисте, ми вже на екранi. Це аеропорт, це аеропорт! Чи то ж тобi в честь, навiжений талане, — такий велелюдний позаду ескорт! Як пси, зовсiбiч оступають сексоти i кожен очима буравить тебе. Вокзал. Коридори нiмi, як комплоти. А небо в вiкнi – наче бiль голубе. Тож – в неба провалля, в бездоння, бездолий нагiрний, невiрний, западистий рай, всебiдий, всегнiвний, всещедрий, всекволий. А що пiд крилом твоiм? Кара – карай. У небо, у надвищ, за хмари за чорнi до сонця, Ікаре, спрямовуй свiй лет! Нарiвнi зi смертю – ми вже непоборнi. Нарiвнi зi смертю – сягаемо мет. О царство пiвсерць, пiвнадiй, пiвпричалiв, пiвзамiрiв царство, пiвзмаг i пiвдуш! Скрегоче в металi, регоче в металi остання дорога випроби i скруш. Ламка i витка всеспадна вседорога. Дорога до Бога – ламка i витка. Коли ж нас поймае, долае знемога — пiдноситься пiсня – i вiща й щемка! * * * Сни складено у стоси, неначе кiстяки, на вiдстанi руки — ридання безголосе. Свiт вишито хрестом, гудуть хрущi травневi, зла, що довлiють дневi, являються обом. Мiж нами стiльки тьми, обснованоi ночi, аж обiрвали очi, аж посвiтились ми. * * * Пощо менi життя суремного тривога, як бiльше опертя не виблагати в Бога? Пощо твоi труди, усi тяжкi маруди, коли в усi слiди ступае тiнь Іуди? Ошукана чота за пагорби зникае, i доли посiдае маркiтна марнота. * * * Хоч покоти м’ячем по цiй дорозi — надсадний погляд скинеш за собою — i нiяк зачепитися на нiй: там радощi, вже й пам’ятi не вартi, там горе в борознi лемiш лишило i нiяк утекти ii, проклятоi, нi збутися, нi спекатися нi. То погар доль, осмаленi хрести знакують путь охлялоi вiтчизни, блукае мати битим бойовиськом, ламае руки, плаче i клене: Кринице незглибима, доки ще до тебе воду лити джерелову, щоб не всихала. Кровi б наточила зi своiх вен, щоб било джерело! * * * І що кигиче в мертвiй цiй пустелi? Киги-киги – мов чайка з-над Днiпра. О семигори горя, цвинтар велiй, i я тут згину, як прийде пора? Киги-киги – за ким ти тужиш, пташко? Киги-киги – й тобi своя бiда? Потерпимо iще – бодай i тяжко, тут наша кров – солона i руда. Сюди ми йшли – займанщину обсiсти, козацькими кiстками облягти. Живцем, як кажуть, в землю ж не залiзти — Сибiру, Магадану чи Ухти. Кигикнуло – i далi полетiло. А, може, все причулося менi? І вже болить душа, на дуб здубiла, в цiй чужаницi, чужбi-чужинi! * * * І все то – за: дарунок сили за себекраем: на, вiзьми, аби дороги доль гудiли всiма серцями i грудьми. Це я, це духи стоголосi, моi брати найменшi (я негiдний брат iм). Мабуть, досi зваблива шурхотить змiя пiд скелею, на спечнiм сонцi, на синьо-маревнiм пiску. Прийди, спади з небес, вiдслонься, дай труту випити гiрку. Ти лялечка. Ти з льолi льолi викружуеш. А я – зi ста звiльнився шкур. І ми – на волi, хоч бiлий свiт – як блекота. Двом легше спекатись рахуби i за державними дверми, на чолопку тiеi згуби, де край – i прiрва: на, вiзьми. * * * За мною Киiв тягнеться у снах: зелена глиця i темнава червiнь достиглих черешень. Не зрадьте, нерви: попереду – твiй крах, твiй крах, твiй крах. Лежить дорога – в вiкових снiгах, i простори – горбатi i безкраi подвигнуть розпач. О, мiй рiдний краю, ти наче смертний посаг – в головах. І сива мати мiй куйовдить страх. Рука ii, кiстлява, наче гiлка у намерзi. Лунае десь гагiлка i в сонцi стежка. Й тупiт у степах. * * * Так хороше i моторошно так: шарiе повечiр’я, мов пiдпалок. І звiдти голосiння в кiлька сталок обволiкае тугою байрак. Тонкi, високi, синi голоси дивочними подобами свiтають. Глухонiмi безгубо промовляють, що може здатися на всечаси. Покiрнi вiтру, нахлюпи щедрот з убогого жебрацького бенкету, вiдвирувавши, котяться у Лету, в таночок взявши кревних i заброд. * * * Свiту – пiвдня i пiвночi. І – половина життя. Час опочити, пророче: бiльше нема вороття в пекло? Пророче, намарне: свiту – пiвночi й пiвдня. Сяево свiтить полярне близнам очей – навмання. * * * Нарештi – ось ви, присмерки душi, що вигасили гамiр тогосвiтнiй i безгомiння – геть туге, мов бич, обклало простiр. Вибринь через силу, надпоривом i надвигом – пробийсь. Чи обережно з темряви густоi скрадися вгору, сну не наполохавши одвертого, як бiль. Пройди мiж тiней i – заблукай мiж них. * * * Ще трохи краще край Господнiх брам людська душа себе вiдчути може. Я спекався тебе, моя тривоже. Немае свiту. Я iсную сам. Довкола – вистигла земна товща. Я – магма магми, голос болю болю. Що ж ти надбав, свою шукавши долю, о волоконце з вiчного корча? Що ти надбав? Увесь у грунт угруз, з семи небес упав сторч головою. А справдi десь е небо над тобою — за кучугурами камiнних друз? А свiтло – ще народиться колись у серцi пiтьми, в тускних грудях ночi? Засвiтяться сонця, як вовчi очi у судну днину. Але – стережись! * * * Так ми вiдходимо, як тiнi, i мов колосся з-пiд коси, в однiм еднаем голосiннi своi самотнi голоси. Не розвиднялось, i не днiло, а в першу пору половiнь завирувало, задуднiло, як грiм волання i велiнь. Оце пiслав Господь наслання! Вогненним подихом вiйне — i ув оазi безталання нас тлумить, пiдминае, гне. Народжень дибиться громаддя з торосiв вiкових страстей — i знов синодиком смертей утверджуеться самовладдя. Та вiщуни знакують долю: ще роздойметься суходiл — i хоч у прiрву, хоч на волю пiрвешся iз останнiх сил. Тобi не буде опочину. Об обрiй погляд свiй оббий — i видивиш свою краiну в тяжкiй коронi багрянiй. * * * Ждання – витратне. Ти – пунктир смертей душi живоi. Спекайся чекання i глянь вiдважно в померк iснування, котре на нас анi зведе очей. Чого ж ти варт без рятiвних подоб, живих конань, що в пiжмурки з тобою волiють гратись? Прихистись – бiдою, прикрий добою свiй порожнiй лоб. Чого ж ти варт, згубивши машкару, що панцирем холодним бiль студила. Тепер душа втiкае твого тiла, спрожогу в тiлi роблячи дiру. * * * Ту келiю, котра над морем (гуде басове жалюзi), ми, смертнiй вiдданi жазi, очима нетерпляче борем. А за вiкном – крiзь чадний гуд, крiзь пугача ощаднi крики — твiй шанталавий, без’язикий твiй недорiкуватий люд. Пустеля. Спогади. І дух морських лагун i риболовлi. Такий театр – на безголов’i — аж пiр’я сиплеться, аж пух! Гуде басове жалюзi, йде репетицiя страждання, прем’ера самопочезання. І досвiт сонця наразi — немов божественне наслання! * * * Вже вечiр тiнi склав у стоси, за обрiй котиться курай, i дальнi пахнуть сiнокоси, i дальнiй пахне рiдний край. Ще пахне сонцем бiла стежка, медами пахне сон лугiв, i пахне юнiстю мережка червоно-чорних поликiв. Кiмната пахне ще духами твоiми. Але нiч руда уже чатуе бiля брами. Голосить голосна Бiда. Муругий кiнь iржить на зорi, в голоднi висi вие вовк, а ти в тiсному коридорi проносиш начування шовк. Так часто цокотять обчаси, так часто серце стугонить. І – закiнчились баляндраси. І в гнiвi кров хмiльна кипить. * * * Знову друзiв додому веду — напiвщирi, напiвнезнайомi. Повсiдались на житнiй соломi, на трипiльському сонцi в саду. Потiм пiсню сумну заведу, як пiтьмою укрие крайнеба. Як судилося нам, так i треба — упiзнай у собi галайду. А насунуться спогади – хвощ пiд чиеюсь хитнеться рукою. Ой i хороше! Над головою цiлосвiтнiй збираеться дощ. Запаруе вода в казанку. Обiбравши картоплю i рибу, ми наваримо юшки – i з хлiбом посьорбаемо в прохолодку. Що то шкода – цибулi чортма i не буде чим-небудь затерти… Анi жити немае, нi вмерти, анi вiльно дихнути нема! Тiльки сiль, i вода, i житняк, i свiтанок, i нiч, i стозора небезпека, i сонна i хора ця душа – вирушае успак! …Часником натираем коржi — от i збилась життева оскома. Золота припахае солома. І – пороснула кров по ножi. * * * Жовтава бiльше, нiж зелена, прокiльчуеться вже трава. Росте i тягнеться до мене, аби зродити цi слова. Забутий бiльше, анiж знаний, менi вiдкрився бiлий свiт, де пiе пiвень, сонцем п’яний, так хвацько скочивши на плiт. А дума-думочка сокоче — курчатком жовтим в шпоришi. Душа зродилась. Жити хоче. А глузд шепоче: не спiши. Все, що намрiялось, – то дивна дивниця – й тiльки. Адже ти спiзнав, що сон i свiт – зарiвна ворушать стебла самоти. * * * Горобчик цвiркнув на бантинi. І плиски бiлоногий злет, i снiг останнiй – синiй-синiй, i перегуда-очерет. Шпакiв трикутники любовнi коло шпакiвень, до осик ув’язаних. І очi, повнi од сяйва сонця. Й зичний скрик ген з-за обтятоi дiброви — людей, дерев ачи води? І перше мукання корови i рання прорiсть лободи — добiрне зерня заронило у ярну душу. Прорости ж, аби заколосилось тiло, дiждало взятися у спиж. * * * Нiч – хай буде тьмянiша за темну. День – хай буде ще чорнiший за нiч. Хай проллеться нам – твое потаемне, в сяйвi ласки – найсвiтлiше з облич. Хай пробуде в вiках – десниця твоя простерта багряна твоя тога i голубий хiтон. Треба славно, раз судилося вмерти — перебути вiк свiй, а не покон. Треба щедро – серцем одним, устами ледь розпуклими – розпелюстити втiхи гiн, всевiдради! Сонце бо йде – за нами. Набирай же – свiй смертельний розгiн. Треба щиро – день за днем перебути. Треба нiжно – вилоскотати шал серця! Треба виринути зi скрути, як iз рури – срiбногорлий хорал. Хай багаття вигорить геть на порох, д’горi зiйде весь голубиний дух — спогадае i нерозумний ворог спогадае i незбагненний друг. * * * Зачервонiе горобина, птахи у вирiй вiдлетять, i ладо, ластiвка, дружина вiдчуе: див голосить, тать на голому гiллi, на вiтрi на хмарнiм небi, на дощi, i заспокоення нехитрi зупинять руку на плечi прижурному. Ще осiнь буде, ще будуть зими i снiги. Тодi спадуть з очей полуди пiд млоснi шепоти пурги. * * * Цi виски, цi скрики пiд вiтром злiтають угору. Все вгору i вгору – над небо, над вечiр, над нiч. Лiкуй висотою цю душу, ласкаву i хору, в смертельнiм ширяннi тримайся i ранку не клич. Землi – залегкi ми. І нас простовисно пiдносить цей тлум навiженства, цей клекiт правiчних волiнь. У всесвiтi чути – голiсiнький голос голосить i нас подвигае – до злетiв, ширянь i падiнь. Голiсiнький голос – чи то Богоматерi, Долi Чи то Украiни огорнутий мороком дух. Крило холодить полохке лопотiння тополi. Днiпра переплески, що вижеврiв, вистиг i стух. Намистом огнiв озиваються весi i гради. Зболiлим видiнням снуеться нам сон мерехкий. Ява ачи марення ачи з глухоi надсади цей простiр озвався – понурий i неговiркий. Твоi серпокрильцi протнуть наторосенi хмари, така чорнота, чорнота, чорнота угорi! Вiд магми земноi до серця дрiбного – удари дзвiнких молоточкiв в космiчнiй заходяться грi. Цей здвиг молодечий, оце наднебесся тривожне, цей безгук, цей безмiр, ця кружна п’янка широчiнь, цей край пiд горбатим пiдкриллям, ця ясновельможна земля, що звабляе в провалля обсотану тiнь. Ми ще засвiт-сонця дзьобами проб’ем крутояри, над падолом рiчки, як стрiли, пiрвемося в лет. Це досвiт, оспалi! Це день народився, нездари, вiтрець повiвае в триб-листi обмерлих трепет. І зорi подвiйнi i мiсяць подвiйний блукае подвiйного руху згромаджений центр налог в високому летi твое товариство шугае — малi пiдсусiдки, якими пишаеться Бог. * * * Для І.С. Сузiр’я знов лаштуються в танець, метелиця от-от займеться виром. Спокiйно, сестро. Чуеш, хай iм грець — отим Романам i Володимирам. Запорошило, замело, заснi— жило дорогу – а куди рушати? Спокiйно, сестро. Будуть злiшi днi. Ще нам цей час – за просвiток згадати. Не ремствуй, сестро. Тяжко в цих ночах, що безпросвiтнi, як вiдьомське око. І водить блуд нас i колише страх, а притомився – i бере морока. Та йди й крiзь смерть. Не обривайся з крока. Аж там спочин. Твiй нездоланний жах. ЧАСТИНА ДРУГА * * * Цей став повiсплений, осiннiй чорний став, як антрацит видiнь i кремiнь крику, вилискуе Люципера очима. П’янке бездоння лащиться до нiг. Криваво рветься з нього вороння майбутнього. Летить крилатолезо на вiття виголiле. Рине впрост на утлу синь, високогорлi сосни i на пропащу голову мою. Охриплi очi збiглися в одне— повторення оцього чорноставу, насилу вбгане в череп. Неприхищений, а чуеш, чуеш протяг у душi? 1970 р. ВЕРТЕП На першому поверсi двое людей, на другому – iхнi тiнi. Вправний оператор так освiтлюе кадр, що часом навiть не добереш, де люди, а де лиш тiнi. Внизу проказують – нам з тобою жити в любовi й радостi. Вгорi повторюють: мав би нiж — зарiзав би, як собаку. Потiм на кiн виходить хтось третiй i починае агiтувати за рай, що росте й росте донизу й угору. Снiп свiтла пiдноситься в порожню небесну твердь, де чути янгольськi спiви: «одним кипiти в маслi, а другим – у смолi». Нарештi починаються танцi: на авансцену вискакуе чорт i починае обертатися. Спочатку стоiть на руках, потiм стае на ноги. Доти перевертаеться, поки руки не приростають до землi, а ноги зависають в повiтрi. І тодi помiтно стае, що обертаеться, власне, тiльки тулуб. * * * Цей корабель виготовили з людських тiл. Геть усе: палуба, трюм, щогли i навiть машинне вiддiлення. Морока була з обшивкою. Особливо погано держали воду мiсця, де укладалися людськi голови. Коли утворювалась потужна водотеча, дiру затикали кимось iз екiпажу. В той час, як решта шукала щасливоi пристанi у вiдкритому морi. * * * Спочатку людину вбивали (це робилося дуже майстерно й швидко), потому вбитого одживляли. Реанiмацiею займалися в косметичних кабiнетах малярi – замiсть лiкарiв. Справi одживлення вiддавали життя цiлi династii майстрiв пензля. Зате й одрiзнити живого од мертвого було неможливо. * * * – Досить кровi, – продекламував кат, коли ще нiж, загнаний менi попiд ребра, стримiв у спинi. І я подумав, весь скривившись од болю: що, як вiн заходиться ще й лiкувати мене? * * * Ця п’еса почалася вже давно. І лиш тепер збагнув я: то вистава, де кожен, власну сутнiсть загубивши, i дивиться, i грае. Не живе. Отож менi найщасливiша роль дiсталася в цiй незнайомiй п’есi, в якiй я слова жодного не вчив (державна таемниця!). Автор теж лишаеться iнкогнiто. Актори чи е чи нi – не знаю. Монолог? Але без слiв? Бо промовляють жести непевнi. Що то – сон, ачи ява, чи химороднi вигадки каббали? Чи маячня – i тiльки? Стежу оком за тим, що наш глухонiмий суфлер показуе на мигах. Не збагну я: захочу стати – вiн накаже: йди, а йти почну – примушуе стояти. У обрiй декорований вдивляюсь — велить склепити очi. Мружусь – вiн: у свiтле майбуття свое вглядайся. Сiдаю – каже: встань. Отетерiлий, вирiшую: найщасливiша роль дiсталась iншому комусь. Ти граеш несповна розуму. Й одразу входжу в роль, загравши навпаки. Менi б смiятись — я плачу. Груди розпирае гнiв (маленьке перебiльшення: сновиди здебiльша врiвноваженi в чуттях) — а я радiю. Рушив катафалк — а я втiшаюсь. Вилiзши на повiз, вигукую: хай славиться життя. Захоплений суфлер не сходить з дива i тiльки пiдбадьорюе: вiват. Поскрипують стiльцi в порожнiй залi, единi глядачi цiеi п’еси, i дивно так вглядаються крiзь мене у порожнечу, видну тiльки iм. Так голова болить. І так нестерпно прожекторна освiтлюе пiтьма, неначе тьмавий зал перетворився на снiп вогню пекельного. Суфлер наказуе нарештi зупинитись. А я вганяюся з розгону в зал. І все. Скiнчилося. Вистава щезла. Завiса впала. Я вже не актор — глядач. А скiльки покотом у залi лежить живих мерцiв, старих акторiв, обпалених огнем шалених рамп. І всi вони до мене простягають осклiлi руки: – О, щасливий Йорику, твiй номер тут – 135. По ньому шукай подушку, ковдру i матрац. І можеш спочивати, скiльки хочеш. Тут час стоiть. Тут роки не минають. Бо тут життя – з обiрваним кiнцем, як у виставi. Тiльки е початок. Кiнця ж нема. – Як ця вистава зветься? – Щасливий Йорик. – Тобто, я герой, як кажуть, заголовний? Був – героем. Тепер – скiнчилося. Ми теж – були. – І що за п’еса? – Варiянт удатний давно вже призабутого Шекспiра. Їi створив славетний драматург. – І як його на прiзвище. – Немае в нас прiзвища. – То як же так? – Ім’я годиться тiльки тим, котрi iснують. – А ви? – Ми всi однаково щасливi. – Цей Йорик – божевiльний? – Нi – щасливий. – Щасливий? Так? А я кретина грав. – То що тебе дивуе? Хай кретин, розумний, генiяльний чи щасливий або нещасний – то пустi слова, що правлять для розрiзнення – та й тiльки. А тут немае родових одмiн. Бо кожен з нас – актор або глядач. А це одне i те ж. Бо глядачевi так само треба грати глядача, i то – захопленого. А наймення у нас немае свого. Нинi – Йорик, а завтра вже нiхто. Чекай на роль, якою i почнеш найменуватись, допоки скону. Раз единий – Йорик, а все життя – нiхто. Нi тобi виду, нi iмени. А грай чуже занудне нашiптане життя – самi повтори. Так живучи у ролi аж до смертi, вивчай слова забутi: боротьба, народ, любов, несамовитiсть, зрада, поряднiсть, чеснiсть. Так багато слiв тi предки понавигадали. Боже, життя на грiш. А так багато слiв. І майже всi – чужi i незнайомi. Скажiмо, нас назвали – будiвничi. А що то – будiвничi? – й не питай. – Ви щось будуете? – А що то – будувати? Так звуть нас – будiвничi. От i вже. А нам до того байдуже. Хiба тобi не все одно, що справжнiй Йорик був зовсiм, може, i не Йорик. Навiть напевне нi, раз так його зовуть. Ти пам’ятаеш – Гамлетовi в руки попав лиш череп – нi очей, нi губ, нi носа, анi вух – зотлiв геть чисто, ось так, як ми. То можеш називатись як заманеться. Тут усе одно: герой, актор, глядач, суфлер i автор — усi живуть одне чуже життя: удень вистава, все одна й та сама, хоч завше невiдома, бо ждання — то теж актор, що грае сподiвання i вмiе виiнакшувати текст. А уночi – те ж саме. Лицедiй вже звик до спокою. Допiру смеркне — ховаеться пiд ковдру, нiби равлик у мушлю. Той, скажiмо, бубонить собi пiд нiс якiсь уривки ролi (озвучуе мовчання й мертвий жест), а той зайдеться реготом – аж вiдлоск летить в концертну залу. Третiй спить, четвертий плаче. П’ятий втупить очi у стелю – i мовчить, мовчить, мовчить. Ще був один – молився. Скiльки знаю — вiн був iз нас найстаршим, пережив аж трьох суфлерiв (iм життя коротке) допоки не завiсився. З нудьги, подейкували нашi лiцедii, хоча розмов про те i не було. – Чому? – А що базiкати? Даремне плескати язиком. Ще хто почуе — i донесе суфлеровi. Бо ми радiти зобов’язанi до смертi. Це перший наш обов’язок. Колись був завiтав до нас найголовнiший суфлер. Велику раду був зiбрав i слухав кожного. А ми стояли i хором дякували. – Ну а той? Дивився i розуму випитував у нас. Хто радо радiсть грав – того налiво, нерадо хто – направо. Ну, бувай, бо взавтра загадав менi суфлер демонструвати щастя – три години, чотири – гнiв, а решту дня – любов i вiдданiсть. То треба й вiдпочити. Я був залишений напризволяще, i мiзкував собi, що досить рух единий одмiнити – i тодi вже не збагнеш кiнця анi початку, бо все переiнакшуеться. Свiт тримаеться на випадкових рухах, якi його означують. Пiтьма навпомацки у костi грала. Глухо постогнували соннi лицедii, i оком Полiфема угорi свiтив червоний мiсяць безголосий. Я ждав чогось до ранку. Нiч? Життя? Чи, може, вiчнiсть проминула? Тiльки нарештi увiмкнули дня рубильник i краном баштовим пiднесли сонце, а на склепiннi неба появило двох лицедiiв – що спiвали дружно за жайворонiв. Із лабораторiй взяло росу на пробу. І вчепило рекламний щит: «Ставайте до роботи — почався день». До буди влiз суфлер, i п’еса почалася, не скiнчившись. * * * Утраченi останнi сподiвання, нарештi – вiльний, вiльний, вiльний ти, тож приспiшись, йдучи в самовигнання, безжально спалюй дорогi листи. І вiршi спалюй, душу спалюй, спалюй, свiй найчистiший горнiй бiль – пали, тепер, упертий, безвiсти одчалюй, бездомного озувши постоли. Що буде завтра? Дасть Бiг день i хлiба. А що коли не буде того дня? А буде тiльки буда, тiльки диба, i кволий крок, i стежка – навмання. * * * Зазираю в завтра – тьма i тьмуща тьма. І тьмуща тьма. І тьмуща тьма. Тiльки – чорноводь. І тiльки пуща. А твого Святошина – нема. Нi сестри, нi матерi, нi батька, нi дружини. Синку, озовись! Понiмiли друзi. Чорна гатка в темiнi, котрою – хоч залийсь. Лиш тремтить, як вiра в спроневiрi, копiйчана свiчка на столi, та шугають люто по квартирi нiби кажани твоi жалi. Шурхоти i шепоти i щеми, чорнокрила б’еться самота, i рядок забутоi поеми свiтиться iз давнього листа. Все життя – неначе озирання у минулий вiк. Через плече. Нi страху, нi болю, нi вагання. І Господь розбiрливо рече: вiдшукай навпомац давню кладку, походи i виспокойся в нiм, у забутiм вiцi. Тепла згадка ще придасться на судi страшнiм. * * * Я блукав мiстом своеi юностi, марно вишукуючи в нових кварталах вчорашнi споруди, сквери, стежки, дешеву лiпку на фронтонах будинкiв. Географiя втрачена. Мiсто покращало й виросло, з’явились новi бульвари готелi вулицi пам’ятники стадiони дерева тiльки жодного знайомого обличчя в натовпi жодного обличчя котре нагадало б тобi згублену молодiсть. Сподiвався зустрiти бодай себе отут де струменiе фонтан лямований штучним мармуром, марне. Нема. Пропалий безвiсти. Злетiли в небо легкi висотнi будинки i ти бiля них маленький-маленький не розгледiти самому не те що зустрiчним. Зупинивши таксi шофер пiдiйшов до фонтана що зрошував незнайому гiнку топольку вимив руки потiм витягши носовичка старанно витер долонi сiв за стерно i помчав знявши легеньку куряву Дивлячись йому вслiд я вперше збагнув: життя – не вдалося. * * * Так явно свiт тобi належать став, що, вражений дарованим багатством оцього дня, вiдчув, як святотатство: блукати лiсом, йти межи отав, топтати ряст, аби спiзнати в зорi наближення своiх грiховних прав. Вертай назад! І добротою хорий розтань росою димною мiж трав. * * * Порiдшала земна тужава твердь, мiський мурашник поточив планету, мiлiцiонери, фiзики, поети вигадливо майструють власну смерть. Протрухлий украiнський материк росте, як гриб. Вже навiть немовлята — i тi заповiдаються на ката i порубати вiковий порiг, дiдiвським вимшiлий патрiотизмом, де зрiдка тiльки човгання чобiт нагадуе: iще iснуе свiт, справiку заборонений, як схизма. Ця твердь земна трухлявiе щодня, а ми все визначаемось. До сутi доходимо. І Господом забутi вiтчизни просимо, як подання. * * * М’яко вистелив iнiй украiнський обiк. Все коротшають тiнi, i коротшае вiк. Ночi врвала Варвара, сонце йде за Рiздвом, не скiнчилась покара — i не суджено двом. На Водохреща маем Об, Іртиш, Єнiсей, а в очах не свiтае, тьма не йде iз очей. Все тi ж лайки i крики, i залiззя тотiж. Пригравайте, музики, за колимський рубiж. * * * Кривокрилий птах: коротке — рiдне, довге – що чужинне. Спробуй, спекайся мороки: за крайсвiту – Украiна. Сонце, сонце утiкае, зизооке i зловiсне, в безпуть ринула залiзна колiя – тебе ковтае. Десь ти тiнню тiнi тiнi, десь ти скраю всiх скраечкiв, не колиска – домовина (пообiрвано вервечки). Ця дорога вседороги, всенезустрiчi-всегону, позирай iз зак-вагону за сузiр’ям Козерога. Але буду перебуду, перечую, перебачу. Скiльки терпу! Скiльки труду! Кривокрилий, круком крячу. * * * На схiд, на схiд, на схiд, на схiд, на схiд, на схiд, на схiд — зболiло серце, як болiд, згубився й болю слiд. Тепер провидь у маячнi: десь Украiна – там, уся в антоновiм огнi жахтить усеочам. До неi ти вiд неi йдеш, Страсна до неi путь — та, на котрiй i ти падеш, i друзi теж падуть. * * * І що кигиче в мертвiй цiй пустелi? Киги, киги – мов чайка з-над Днiпра. О семигори горя, цвинтар велiй — i я тут згину, як прийде пора? Киги, киги – за ким ти тужиш, пташко, киги, киги – й тобi своя бiда? Терпи, хоч як i тяжко, як i тяжко, тут наша кров – солона i руда. Сюди ми йшли – займанщину обсiсти, козацькими кiстками облягти, невже тобi живцем у землю лiзти, коли недолi не перемогти? Кигикнуло – i далi полетiло, а, може, все причулося менi? І вже болить душа, на дуб здубiла, у чужаницi, ой у чужинi. * * * І все то – за: дарунок сили за себекраем: на – вiзьми, аби дороги доль гудiли всiма серцями i грудьми. Це я, це духи стоголосi, моi брати найменшi (я негiдний брат iм). Мабуть, досi зваблива шурхотить змiя пiд скелею, на спечнiм сонцi, на синьо-маревнiм пiску. Прийди. Спади з небес. Вiдслонься, дай труту випити гiрку. Ти лялечка. Ти з льолi льолi викружуеш, як я – зi ста звiльнився шкур. І ми – на волi обiк единого хреста. Двом – легше спекатись рахуби, i за державними дверми, на чолопку тiеi згуби, де край – i прiрва: на – вiзьми. * * * Ще трохи краще край Господнiх брам людська душа себе вiдчути може, я спекався тебе, моя тривоже, немае свiту. Я iсную сам. Довкола мене вся земна товща. Я магма магми, голос болю болю, що ж ти надбав, свою шукавши долю, о волоконце з вiчного корча? Що ти надбав? Увесь у грунт угруз, занурений у твердь сторч головою. А справдi десь е небо над тобою за кучугурами камiнних друз? Чи свiтло ще народиться колись у серцi пiтьми, в тускних грудях ночi? Засвiтяться сонця, як вовчi очi у судну днину. Того й стережись! * * * Сумнi i синi, наче птицi, уже без неба i без крил, обсiвши край своiх могил живоi не доб’ють водицi. На попелищi вiковiм досада щириться з досади, iм спiльноi немае влади, нерадiсний iм спiльний дiм. Отак сторiками пливуть i жалощами душi студять i будять мертвих – не розбудять i не докликавшись – кленуть i тужно зозулi кують за дiтьми зниклими без слiду. Хто прийме iхню зненавиду? Лиш безпуть, поединча путь. Напростувалися шляхи — спаднi укотистi залiзнi i все гряде година грiзна i сурми доль сурмлять жахи. * * * Оце збавляння довгих лiт життя на вiдстанi од вiтчини i себе, це кождочасне поривання в смерть, щоб з неi виринати в знавiснiлий хрипкий чи геть знеголоснiлий крик. Це сновигання промiж власних тiней з яких лише одна була жива iз правiкiв, а нинi – невпiзнанна (ти з нею розминувся навмання). Ця рвань вiкiв, посовгнутих, мов рiки од гирла до джерел, ця колотнеча надiй i спроневiри, криволет лякливих ауспiцiй, що в безгуччi шершавими крильми прошерхотять i всядуться на головi – нам стане за час нових народжень. Марнi спроби — померлих одволодати. Торкнись гулким перстом до гробового муру, послухай тьмяну вiльглу нiмоту всiх накопичених погиб тутешнiх i – витримай, як збайдужiлий мрець. Крiзь мене жовтi стебла проростуть, запахне тлiном памолодь. Здолай увесь свiй вiк стояти на порозi перед дверей, тобi вiдкритих навстяж, а за порiг ноги не занесеш. * * * Немов рубiн у чорнiм адамашку, обачно критий бiлим нiмуванням, так снiнь моiх озерце шарлатове лямуе обережок начувань, що ось-ось-ось прокинуся – i дивна розкiшна квiтка заполочi бризне зрадливою сльозою; весь той чар самонаближень, упiзнань i врочень, що визрiли у невiдi душевнiй i стежать стежать стежать зизим оком, ачи я втраплю на свою стежу — i весь той чар почезне. Шарлатово жахтить душа од повiвiв свiтанку голчасто-синiх i, себе впiзнавши, ховаеться, мов равлик, в тишу тиш. Пречистi з’яви цi. І почезання пречистi теж. І хороше чекати i любо омилятися. І мати за побратима свого двiйника. Ти мiй не ворог, нi? Авжеж, не ворог. Не побратим, а нi? Не побатим. А хто ж ти е? А твiй суворий янгол, народжений до твого живоття. А як же приязнь? Тiльки через сфери спiзнiлих лун. А нiмування – нащо? Аби чекав, чекав i начувався, коли я вирну з-за твоiх плечей. * * * Велосипедисти, як метелики в осяйному плетивi дороги тiшаться в незрушностi окляклiй, лиш лискучi шпицi миготять, збризнутi росою. Горнiм надверхом промiнь заломився i посовгнувся пiд нiмими шинами, а зелен бiр сосновий бородою тряс. Ми збирали з сином полуницi, бродячи медовим небом туги, згiркла глиця пучилась, як брага, стежка слалась, наче благовiсть. * * * Про що тобi я зможу повiсти, як стрiнемось при зустрiчi при нашiй? Живи здоровий, синку мiй, рости, спивай меди iз чарiвноi чашi, а я, твiй батько, маю ще тягти кормигу лiт у чорнiм ералашi, збавляючи лiта своi найкращi в свiтах, якi не можна осягти. Мiй любий сину, час мене повiв за цi нелюдськi грiзнi загороди, де зiбранi принукою заброди чи не справiку п’ють Господнiй гнiв. Стоять мов кволi тiнi проти лиха, аби спiзнати: смерть – то справжня втiха. * * * Недуга, несила – ховати цей жаль одвертого серця. Недуга. Несила. Дiвча пустотливе – та смерть нас носила i тицяла пальчиком – глянь у скрижаль. І глянь. І очей своiх не попускай i полуменiй од високого жару. Гей, хлопче-молодче, ти був за нездару, не вимолив пари – то й досi благай, блаженний. Свiти розвидняються нам, розпуклi свiти, наче пуп’янки раннi, здимiлi од роздумiв. І на свiтаннi пiрвався – свiт-за-очi. І – напролам. * * * Це тiльки втома. Втома. І шалена. Це тiльки так – найшло – i вiдiйде. А вже як не вiдступиться од мене — то краще – хай уб’е. Нехай – уб’е. Дарма бо скнiти – вже напiвдорозi мiж смертю i життям. Їй-бо – дарма. Бо жодноi з надiй не маю в Бозi i порятунку жодного – нема. Пучками стисну ошалiлi скронi чекатиму, допоки вiдгримить ця навiжена мить моiх агонiй i забарних чекань обридла мить. Це так. Це так. Це – скоро дiйде краю. І як не скосить – то дихнути дасть. О дасть дихнути, дасть дихнути. Знаю. Іди ж, вiстунко всiх моiх нещасть. Це так. Це тiльки так. Це надто легко скоритися. Зiпнися – й перебудь. А груди – мов бандури бите деко i пiрвано всi приструнки – гудуть. * * * І то вже – так. І то вже – зразу: пади у прiрву – анi руш. Од чаду самоти, од сказу заголосило кiлька душ в твоiй – самотнiй i спустiлiй (забув – про корогву й пiрнач?). Спинайся – хоч на божевiллi, але – вiддяч. Але – вiддяч. Дарма, коли й добра не буде, нi тобi душечцi – добра — таки не буде. Коле груди i хрип прилипнув до ребра. * * * З зазубреними берегами озеро — ковток води мiж виспраглого лiсу дубового, як кров, бо антрацитна у надрах розговлялася жага. Високе сонце, верески, спижевi округлi плечi вздовж гiнкоi шиi. Неспокiй на душi. Лiвiше серця — як ранне пiдпадьом – нагальний бiль. А спондилова глина крем’янiе i так натужно пише мить дозрiння (але чого? Ненатлого кохання чи тугою накликаних розлук?). Цвiв деревiй. Тим цвiтом губи пахли i спекою, i лiтом, i журбою ненатлою. А бронзове волосся менi, мов яра памороч, було. Отой прощальний змах тонкоголосий тремтливоi руки, той голий накрик — пунктирами – щербатий яр, той пагорб — яким зигзагом путь тобi значив? * * * Ти хоре, слово. Тяжко хоре ти. І хто позаздрить животтю твоему, що тiльки в молитви ачи в поему годиться, поцуравшись марноти святошних буднiв. Рушаться свiти i суходiл мiлiе. Скiльки щему у грудях варiюе вiчну тему, що легше вмерти, анiж осягти погребнi спiви. Господи, подай недугому високу допомогу — нехай я вiднайду собi дорогу для мужнього конання. Рiдний край на белебнi яснiе осiянний. Почуй мене! І озовись, коханий! І лиш недобрим словом не згадай. * * * Пахтять кульбаби золотi меди i, нiби хмарка бурштинова, бджоли злiтаються до мене знадокола i прозначають траченi слiди. І вже нема нi щастя, нi бiди, а тiльки свiт, тугим пойнятий гудом, а тiльки лет, що зветься творчим трудом, а тiльки клич: живи, але не жди. І не марнуй чеканням плинних днiв i не гнiви Господнього велiння. Життя – то кара. Кара – благостиня. А ми – коткi, мов валуни вiкiв. * * * Як добре сiятись пiд небом, iсклавши в копи хлiб смертей i пильнувати сон очей, бо мед грiхiв цiдити треба в спижевi кадуби ночей. І тяжко вiриться, що роки по наших душах протрублять i гори згорбленi високi враз западуться i витоки прорвуть грудей смертельну гать. * * * Полудне. Спека. Тиша. Спокiй. По загородi горобцi колошкають твiй сон глибокий, i вартового мiрнi кроки, i спалах сонця на щоцi. Полудне. Закипае далеч журною пiною видiнь. Пiсок. Безмежжя. Чорна галич, мов сяйва вертикальна тiнь. Полудне довжиться колюче, ростуть iз серця шпичаки, аж ген по прiрвi – кручi, кручi, котрими бавляться хмарки. * * * І навалились днi — таке страшне завалля! Сни висталились сталлю — i не збудися в снi. І горе переспи, приспи свою досаду, коли немае ради, а е одне – терпи. Вiдбiгли, наче пси, розвiялися в полi повщухлi душi голi i голi голоси. Було ж: спередодня так довго тембiтало, за тим свiтати стало — прожогом, навмання. Окрушинами днiв, торосами завалля сни висталились сталлю i смерк забовванiв. Благаю повсякчас: ти, Господи всевишнiй, карай нас, многогрiшних, а не забуди нас. * * * Запахло сонцем воском i зелом. В мосяжне колихання передлiта летить бджола, журбою оповита, мов янгол iз надламленим крилом. На обрii, одразу ж за селом, де оболоню тишею сповито, горять кульбаби, тiшачи пiвсвiту своiм журливим i легким теплом. І, надлетiвши, зморена бджола вiдчуе стебел плавне колихання, як дихання землi i як кохання, i як плавбу до вiчностi. Мала, вона зазолотiе соком сонця i схочеться iй вiщих таемниць запричаститися, припавши ниць до вутлого кульбабиного лонця. * * * Щось сталося менi – геть облягло знесилля i сни мене бiжать i щемна нiч гнiтить. На лiктях пiдвелась зоря, мов породiлля, i дух мiй скорчився – i корчами кричить. Ступай-но в дивен день, як дивен див кошлатий, блукай межи дерев, де погорою рев. Так серцю хороше, що грiх не напитати дороги потерчат, лiсовикiв i мев. Щось сталося менi – зайшов бузковий безум, бо зацвiли братки по цих сумних грядках. Будь за сестру менi, косичена березо, за брата, клене, будь, за серце, все в сльозах. Скажений, стiй i стiй! Не пiддавайся кличам. О не стенайсь, душе! Уходь у береги. Нехай живлом весни ми очi возвеличим i вступляться в серця нам зайдами боги. * * * Самотньо сновигае голос у синiх нетрях вечорiв. Зернистий похилився колос, що вкруг чола, мов жар, горiв. Запахло вiльгiстю од лiсу i сонце червiнню взялось. О тише тишi, заколисуй забутим гуком, як жилось тобi пiд гронами калини, де попелястi зозулi вiстили роки: жий однинi на всенепiзнанiй землi. О, чий то голос сновигае у синiх нетрях вечорiв? Ти чуеш? Серце промовляе — до тебе Бог заговорив. І мовив Бог: моеi влади ти поцурався задарма. Заради молодоi знади спiзнати обшир, бо нема такого обширу на свiтi, щоб став подобою небес. Я слав на тебе лихолiття, щоб до життя ти був воскрес, аби збагнув, що над покари немае бiльшоi цноти. Ти бачиш – побратимiв мари? То весь – мов на екранi – ти! * * * Наслання – от i вже! Пiт заливае очi, нас дума вiчно врочить, але не береже! І скоро стрiлить в цiль ця стислiсть навiжена — i знищить (i про мене!) задавненiлий бiль. Як часу остюки устрягти в серце спрагли, коли прозрiння нагле торкаеться щоки. Облудливих порад ти був зазнав чимало, а як до дiла стало — упав – за рядом ряд. Пiзнаеш ти ачей Господнiх воль наслання в поконi квiтування i виквiтi смертей? А перемiгся – ти? А серцем – перемiгся? О дух мiй, не гнiтися од смерку й самоти. Із випатраних гнiзд зриваються орлята, у безвiсть вирушати, де басамань борiзд. Нема куди пiти, нема куди подiтись, гнiтитися, гнiтитись, а долi не втекти! По жилах час тече, а просвiтку не видко, життя сувору нитку проклята Парка тче. * * * Мiж загород вiдшукуемо рай, цвiтуть кульбаби й бурштиновi бджоли геть впокоiли простiр надокола, що кращого у Бога й не питай. Забудься сном несклеплених повiк, занурившись у памороч чекання, де почезае зустрiч i прощання i бiдам загубився довгий лiк. Впокоений гойдаеться мишiй, мордовський вiтер накликае хмари, стань на межi вiддячення i кари i щастен будь, о в’язню молодий! * * * Той бiдний виквiт рiдноi землi, що, кроплений днiпровою водою, своею присягався головою — що розпiзнав рахманний бiль землi — уже його покраяно, потято. Пожовкло рано вигнане стебло, а там де жебонiло джерело схилив чоло дбайливий Пантократор. * * * Вельможний сон мене опав i тут нараз почув я: Високий голос пролунав: пiдпалий, алiлуя! Пильнуй страсну стезю страждань спiзнай смертельнi чари дороги добр i почезань свавiлля i покари. Бо ти – це ти, це ти i ти, бо ти i е Вiтчизна, бо так стоятимуть брати, як буде днина грiзна. Бо е в тобi цiлий народ його червонокрiвцi. Не дай рукам лихих заброд вскубти пера жар-птицi. Тож на хрестi святих розстань тримайсь допоки скону дороги зустрiчей, прощань, свавiлля i закону. * * * І край чужинецький тебе оточив — довкола лиш сопки й розпадки, а вiд товариства, з ким дружбу водив нi чутки, нi звiстки, нi гадки. Полон у полонi, межi стомежа, ти вся – за горбами-горбами натхнення i хорого серця ганджа — з синами, хрунями, рабами. Ти тут довершишся, моя самото, моя чужино безберега, розлуко-незустрiче, вiчна мето, красуне, князiвно, сердего? * * * На вiковому бездорiжжi так легко вискочить з лиця i донести до самкiнця своi карiатиди хижi. На цих шалених ставiтрах, де нi коня, анi дороги звiряй свiй крок за знаком Бога — i попри смерть i попри жах. Як воду в шклянцi, пронеси свою з дитячих лiт подобу, як припочаток свiй i спробу сказати: Господи, спаси… * * * Із вечора – одразу в ранок. Ну й iнквiзиторський крутiж! В ривкому снiннi сто циганок все не нагострять гострий нiж. Снiги, i хмари, й поголоси i вигорбiла Колима. Над чорноводям сивi коси: то тужить мати, мати, ма… Готель. Кiмната – на чотири самотнi лiжка. Дiти сплять. А той, що в довгому подирi, з усiх куткiв зорить, як тать. * * * Гемонське непорозумiння! Якась вселенська глухота! А шал який! Яке озлiння! О бiлий свiте-блекота. Терпи. Терпи. Мовчи – i годi. Словечко зрониться – i вже. Тодi й Господь не вбереже у цiй бiдi, у цiй пригодi. * * * О передсмертнi шепоти снiгiв напровеснi, як Колима святкуе свiй першотравень – як вода струмуе! Як пильно сланик кущ свiй насторчив — до сонця, сонця – наче тетерук напризволяще кинутий в пустелю своiх горбатих зойкiв. Лелю, Лелю — пiд кригою – земного серця стук. * * * Одна гора – зима, а друга – лiто, а я стою, мов осiнь, – посеред. І сонце, сонце, со- несамовите топило сланцю перегiрклий мед. Менi колимськi мухи задзижчали, менi торiшня пахнула трава, бо Ти мене, мов янгол, пильнувала. Ти – наречена ачи удова? * * * Колимське сонце стало сторч. Бог ним махае, як ковадлом. Пади-но з каменя на корч i волю пий, аби не вадило б. Довкола сопки геть рябi, камiння, золото i костi. Гей, земляки, заходьте в гостi, пiдданцi спiльноi доби. * * * За Р.Кентом Стара людина, сопки давнi i кiнь старий, i свiт старий i всi утрати непоправнi i бiль – хоч душу роздери! Мiж сопок схований надiйно, промерзлий наскрiзь, до кiсток, чи пригадаеш супокiйно, де круча обiрвала крок? Дай Боже хоч бiди якоi, коли нi краю нi коня i долi дай – та злоi! злоi! — нехай донищуе до пня! * * * Гора за горою. Гора за горою. Не видно Вiтчизни — свiтанок не бризне. А понiч лопоче, як тiнi тополi, i син мiй не хоче ввижатись в неволi. Зашемрiло шаро в глухому розпадку. Прояви, примари забутого спадку. День золоторогий по надрах сколовся i зашморг дороги торкае волосся. * * * Ти тiнь. Ти притiнь. Смерк i довгий гуд i зелень бань i золото горiшне мертвiше тлiну. Ти – бажання грiшне — пiрнути в темiнь вiкових огуд. Із хуторiв, iз виселкiв i сiл ти безголова дорога потворо. Горить твiй слiд – немов болiд, як Тора i ти гориш – то вiчний твiй придiл. Всеспалення. Твое автодафе — перепочинок перед пiзнiм святом, як ворогу назвешся рiдним братом i смерк розсуне лiрою Орфей. * * * Про згадку для С.Ш. Москва. Столиця. В сотнi лиць нас озирае при вокзалi. Нас автомати пронизали. О рiдна сестро, падьмо ниць! Цей свiт – це сон. Оця дiра — цвинтарна. Шара вся. Примарна. Мiж ста потвор – сестра. І гарна, як смерть. Межи потвор – сестра. Шепоче тихо: Отче наш, еси на небеси, – помилуй! Коб лезо – то вiдкрив би жили. А свiт звiрiе в сотню пащ. * * * Червневий снiг – на безогляднiй сопцi, модрини грацiознi – де-не-де. А ти в коробцi, геть тiснiй коробцi. Душа ж – як дуб: нiчого вже не жде. Повзуть горби – неначе птероптахи, Господнi сфiнкси, загадка буття. Ти надто щедрий, Боже – стiльки жаху вергаеш на мале мое життя. Потерпли руки. Спрагли в горлi крики, а вседорога вужиться, як вуж. Хрести модрин. І запропалi лики i дрiт колючий – замiсть харалуж. * * * Обколоте, в намерзi, стогне вiкно, i свiчка у шклянцi, у пляшцi вино, у горлi застуда, у серцi пiтьма. І свiт надовкола – стогрiм – Колима. Провалля i кручi. Горби i горби. Сказись – од чекання, молiнь, ворожби чи то заклинання чи то знавiснiнь. Оббризкала стiни – чи кров ачи тiнь. Занадто далеко. Занадто ген-ген, де в леготi-вiтрi кучериться клен, де сонях кружляе, калина цвiте, хвалитиму Бога, що там ви есте, де ревом нiмим задихнувся Днiпро, де Нестор ховае злочинне перо, бо в горлi застуда, у грудях пiтьма i свiт оступае стокрик – Колима. * * * Вся в жужелицi, поросi, вугiллi, вся сiра й чорна, i брудна й кургуза збiгаючи донизу – там де балку перетинае залiзничний насип менi наснилась вуличка моя. Вузенький ворок – тiсно тут менi, щоб радiсть розпросторити. Спускаюсь донизу, проминаю кiлька хат, i ось вона, моя домiвка рiдна. Старий колодязь, вичовгана корба, акацiя обтята, сохлий клен, зашторена зажурена веранда, котра уже мене не впiзнае. Добридень, рiдна хато! Де ви, рiднi? Стрiчайте сина блудного. Дарма. Нiмотнi дверi, анiде нi звуку, лише жерделi ветхi у дворi журливо поколихуються. Входжу в нiме подвiр’я. Призьба. Клямка. Стук. Анiтелень. Вiд мене замуровано мое минуле, вимовкле й нiме, заховане мiж грубих стiн саманних. Куди ж менi податися, куди? Не знаю. Не збагну. І довгу думу досновую, схилившися до лави. Вiд балки обiзвався паровоз, i захiд сонця геть заколихався, розносячи свiй деренчливий дзвiн. Все. Бiльше пристановиська немае. * * * Мов мертвi дерева, неначе мамути, що збудженi зо сну правiкового, удруге народилися на свiт, мов розминулися з своею смертю — так лiгво це. Омрiянi дороги — обрубано. Але зупин ворожить, схиляючись до вiри. Лiгво це запрагло вертикалi. Лiгво це — останне пристановисько. Мов мамути новонародженою марять смертю, сподiючись: чим далi од життя, тим ближчае рятунок. Квадратура таемних бiд i ромби самоти, i прямокутники старих напастей, i лiнii спаднi усевпокори, i вертикальний понадзiрний щем. Куди податися? Куди сховатись, аби втекти глухонiмого болю i таемничого Всепереляку i ницого рятунку Порожнеч? Мов мертвi мамути, мов пнi згорiлi, розкопанi, обрубанi корчi, живе крiзь смерть спогадують, здiйнявшись на рiзьблених котурнах забуття над безберегим розпачем напнутим. Скидаеться двоповерхове горе з-пiд кучугур зчамрiлих сновидiнь, i напростовуеться путь до Бога. А вiчнiсть скапуе, немов живиця з осамотiлоi сосни. Свiчаддя обламаних небес скалками сяйва обранюе тужавий погляд. Гинь i почезай. Бо смерть i темiнь – сестри. * * * Не надбудись. А спи, а спи, а спи – не надбудись. Смертельноi упийсь ропи, тюремноi – упийсь. Час не накличеться тебе, час – не накличеться. Далеке сяйво голубе крiзь шпари тичеться. Кли-кло, кли-кло, кли-кло – кричи, не кли, не кле, а кло. Тож проростай, а не марчiй, розтулене стебло. * * * Усе, мов сон, пробiгло – й знебуло. Хiба ж ти не довлiеш, злобо, дневi? Знов спроневiра спалюе чоло, i дивен див бiжить поверхи древа. І тiнь бiжить – поверхи давнiх днiв. І заволока – на ошроття часу. Поезiе, красо моя, окрасо, я – перед себе чи до себе – жив? * * * Цей шлях – до себе. Втрачена земля в ясному розвидняла сновидiннi, та зустрiчнi наiжилися тiнi. І ти – чи то старий, чи немовля — геть розгубився в колi давнiх рокiв, де свiт забутий тiльки скинув оком — i не пiзнав. Дружина й син стоять, але дорогу заступае честь. Як обережно, непомiтно, боком ти близився до себе! Потерпав розбити шкло тремкого сновидiння. Та найрiднiшi iжилися тiнi — i ти у прiрву ранку тяжко впав. * * * Колимськi конвалii – будьте для Валi, достiйтесь до Валi – рожевi огнi. Пробачте, у вас забагато печалi, пробачте, красунi, ви надто сумнi. Моя чужаниця – то ваша, то рiдна земля, на якiй ви, цнотливi, зросли, на завтра хай видасться днина погiдна аби ми, нiвроку, здоровi були. Бо завтра ж ми пiдем стрiчати кохану журливу журавку – таку ж, як i ви. Про свято я iскру болгарську дiстану i викину клопоти всi з голови. * * * Дякую, Господи, – чверть перейшла, що чатувала за мною, за мною бликала цiвкою, оком, пiтьмою — напризволяще до брами вела. Вечiр i липень i паморочить звiвся i впав, увiгнався в провалля пам’ятi. І забринiло над сталлю тишi. Так, певне, потойбiк мовчить. Ось вона легкiсть i те забуття, що самостратою серце чаруе. Край задалеко. Нiхто – не почуе. Ти довершилося. Досить, життя. Млiсть – i запечена кров. Печiя водить-виводить – iз кола до кола перенесе – це ж бо ти поборола, ти подолала тривого моя. Ношi – i гострий, мов лезо, язик пса. І плащi, що пiд мiсяцем свiтять. Кiлька цiвок, що примруженi мiтять в тебе. Невже, навiжений, вже звик? Плавно земля попливла, попливла, небо пустилося вплав за зiрками, о розпрощатись так рано з роками! — обрiй недобрий стае дубала. Обрiй стае дубала. До зорi вже не дiйти, вже передсвiт не стане благовiстити. Скiнчився, талане? Доле, ще й досi стаеш на порi? Зразу праворуч – нiчна вертикаль. Горличка горлиць, округлi од туги. Спiть – i прощайте! Не стрiтись удруге. Ти всеспадна, о дорого проваль. Перепочиньте, харони моi. Станьте пiд небом урочим, харони, тулиться лоно до бiлого лона в сотнi громiв гримотять солов’i. Перелетiть мене, перелетiть через дроти, паркани i горожi, о, Украiно, до смертного дрожу чую тополя твоя шелестить. Видиш – рiка попливла свiтова, зорi i думи i крони – а видиш? Образ – Коханоi чи Зненавиди? Дякую, Боже, за мить торжества. Так – попiд зорями. Так – попiд сни. Так – попiд дрiт, попiд грiм навiжений розпроклятущий свiй, благословенний шлях на останнiм узвозi – збагни. Промельки крокiв, волань i зiрок, промельки рокiв, вiкiв провидiння. О порятуйте, немае терпiння, чийсь торопкий наполошений крок. Пес i песиголовцi i твоя арка закаркала – чорно-червона тож запливай до сумного затона, здрастуй же, здрастуй же, смерте моя. * * * На вiтрi палае осика i сяевом сходить цвинтарним (вiльготна феерiя туги, хаплива мелодiя мук). Розбратанi протипотоки ’дне одного наздоганяють — годують себе проминанням, мотивом заказаних стрiч. У штольнях ночей вертикальних iде схарапуджене дляння всебезруху (тiнi спливають — неначе вiтрила волань). Ану ж бо зiзнайся мiй брате чия це подоба висока (обрiзано всi припочатки, нещадно обтято кiнцi). Це ти, четвертоване серце устеблене стромишся в небо (нема нi грудноi клiтини, нi уст, нi долонь, нi очей). Якi простовиснi прориви — у надвищ, у темiнь зазiрну (вспокоенi виплески зойкiв i глухонiмих голосiв). О як ти iснуеш обачно, о як розкошуеш пiтьмою (змаячене трепетне листя претяжко угору паде). Та всеобрушае нестерпно двопогляд. У ньому ти сущий, померлий, пантруеш живого, зориш за померлим – живий. А свiтло бiжить божевiльне i рурами жил охололих намарне душi виглядае i тiло загублене жде. На вiтрi, на жальному вiтрi, на вiстрi уважного листя горить наче спирт палахкоче себе пригадалий вогонь. На вiтрi струмуе осика i сяевом сходить цвинтарним защедра щопта Вельзевула твiй тойсвiт пiдносить до уст. Цiлуй же чоло охололе, очима вглядайся ув очi, проваленi в ночi провалля, щоб гостро встромитись у вись. Вiдшукуй блiдими устами уста, що струмують угору над зорi життя i над зорi по той бiк оджилих бажань. * * * Всi райдуги вiдмайорiли, лишився довгий сiрий шлях, вiдгасли всi вогнi, що грiли мене по самiтних ночах, i порожнеча скрижанiла, i скрижанiла нiмота, i вся душа, на дуб здубiла, i плоть, мов знята iз хреста. Ще оглашенний накликаю, ще начуванний чую глас: – Я вас до царства доправляю. – Мiй Божечку, забуди нас. * * * Гармонiйоване страждання, оправлене в обручку травня. Бетговен. Добрий маг. Пречистий четвер. Пречистий тлум чекань. Поразка. Усмiшка. Поразка. Метал надiй. Тонкоголосить одвертий бiль. Яка докука! Але рятуе душу – згук. Так заховати, спеленати цю зранену i стотривожну самотню душу, так – прожити, так – усмiхатися бiдi! О навiсний, о навiжений, а лiт, а збавлених – замало? Йди геть, патетико облудна. Гучи ж – i серце, i струно. * * * Значи себе спадною хвилею, як серце досягае горла, коли вода, стомившись падати, закручуеться в вiражi. Ця прiрва прикiнця, уламок цей злютованоi висi й падолу, оцей двогорбий замiр родива, ця туга на однiм крилi. Усе назначене до тебе ще — дорога рвiння прикорочена i не зайти за дальнi далечi i за крайсебе не зайти. * * * Сни складено у стоси, неначе кiстяки, на вiдстанi руки – ридання безголосе. Бiль вишито хрестом – мов пуп’янки рожевi! Зла, що довлiють дневi, ввижаються обом. Мiж нами стiльки тьми, обснованоi ночi, аж обiрвали очi, аж посвiтились ми. * * * Нарештi – ось ви, присмерки душi, що вигасили гамiр тогосвiтнiй, i безгомiння – геть туге, мов бич, обклало простiр. Вибринь через силу, надпоривом чи надвигом – пробийсь. Чи обережно з темряви густоi скрадися вгору, сну не наполохавши одвертого, як бiль. Пройди мiж тiней i – заблукай мiж них. * * * Неначе стрiли, випущенi в безлiт, згубилися мiж обидвох краiв, провадженi не силою тятив, а спогадом про образи почезлi — летять понад землею долiлиць, пiрнають ввись i засягають падi, i лячно задивляються в свiчаддя людських озер, колодязiв, криниць. Так душi нашi: майже неживi пустилися в осiннi перелети, коли вiдчули – найдорожчi мети на нашiй окошились головi. В дорозi довгих самопроминань пiд знадою земного притягання проносяться вiд ранку до смеркання сподiючись на всепрощенну длань. Обабiч – чужаниця – чужина. Пiд кожним пiд крилом – чужа чужина. І даленiе дальня Украiна — тяжка як жито i як синь ясна. Дивлюсь – i мало очi не пiрву: невже тобi нi племенi, нi роду? За синi за моря лети по воду однаково – чи мертву чи живу. * * * Зими убогий маскарад притлумив сон життя. На стiльки кривд i стiльки правд одного вороття замало буде. Чорний дрiт вишивано ухрест. А вiчнiсть вiчний творить мiт плачiв, хоралiв, мес. * * * Чотири вiтри полощуть душу. У синiй вазi – стеблина яра. У вирвi шалу, в свiт-завiрюсi чорнiе безум хитай-води. Бiля колчану – хвостатi мiтли, пiд борлаками – слiпуче сяйво. Убрався обрiй вороноконий у смерк, у репет, у крик, у кров. Новогородцi, новогородцi! Загородила пуга дорогу. У синiй вазi стеблина яра. Як бiлий бiсер – холодний пiт. * * * О краю мiй, коли тобi проститься крик передсмертний i тяжка сльоза розстрiляних, замучених, забитих по соловках, сибiрах, магаданах? Державо напiвсонця, напiвтьми, ти крутишся у гадину, вiдколи тобою неспокутний трусить грiх, i докори сумлiння дух потворять. Казися над проваллям, балансуй, усi стежки до себе захаращуй, бо добре знаеш – грiшник усесвiтнiй свiт за очi од себе не втече. Це божевiлля пориву, ця рвань всеперелетiв – з пекла i до раю, це надвисання в смерть, оця жага розтлiнного весь бiлий свiт розтлити i все товкти, товкти зболiлу жертву, щоб вирвати прощення за своi здревiлi окрутенства – то занадто позначене по душах i хребтах. Тота сльоза тебе iспопелить i лютий зойк завруниться стожало ланами й луками. І ти збагнеш обнавiснiлу всенищiвнiсть роду. Володарю своеi смерти, доля — всепам’ятка, всечула, всевидюща — нiчого не забуде, не простить. * * * Самого спогаду на днi, як зiрка у криницi, вона з’являеться менi i свiтить i святиться. Я i не вiдав i не снив — бозна-коли зустрiлись, а через стiльки лiт i днiв любов’ю окошилось. Ледь-ледь бровою повела, журливо позирнула i з цятки давнього тепла страшний вогонь роздула. Як куте сяево сторiч, як зiрка у криницi, неначе свiчка в темну нiч — горить i промениться. * * * Припнуто човен, а вода струмуе, i сидячи в старезному човнi, дивись, як мае осiнь на вогнi, i як дiброва свiй покон святкуе. І розгубись у вирi струмувань, згубивши берег свiй, вiддавшись свiту. Горить стерня, де половiло жито, о вересню, теребище смеркань! Отак посиджу в довгiй самотi, над вудкою схилившись. Надвечiр’я запалить крижнiв вигубленi пiр’я, щоб ти не заблудився в цiм життi. * * * Упали роси на зеленi вруна, з дiброви обiзвався соловей, подобою душi ряхтять лагуни, безмежно виростаючи з ночей. Над головою зiрка ще трiпоче, мов пiйманий у сiльце дикий птах. Зайнявся день i яро палахкоче на чорних роздорiжжях i вiтрах. Паду в траву – в благословеннiм лонi землi своеi спокiй вiднайду, усеблагiй вiддавшись оборонi, бо за собою чую смерть-орду. * * * Калюжа, мов розчавлений павук, слiпила шлях i заступала кроки, чiпляючись до походи людськоi i присмеркових зойкiв. Крiзь iмлу надобрiю здiймався ярий мiсяць, скрадаючись повз виголiлi крони осiннiм вiтром видутих дерев. Асфальтом бiг старий кудлатий пес, сахаючися гамору людського, сирен автомобiльних i бездонноi, мов понiч, яро-чорноi води, котра солопила з-за ожереду розбiйницького злого язика. * * * Оця стежина, що збiгае в дiл (цей синьо-тьмавий ворочок розлуки), черга дубiв, пiсок i гострi сосни, пiдбожеволiла вода озер i чорний човен i червонi весла i як розквiтлий iрис – сумнолиця моя кохана (при подолi – син). О недосяжне щастя! Проминуле стоiть обабiч, мов казковий сфiнкс. Клади холодну руку на пiдмурок i пальцями ослiплими обмацуй ощирену, гулку й окляклу пащу i ваговитiсть пазуристих лап. Несе поземкою багатолiть понад загусклим чорноводдям. Вiтер, немов настрашений кудлатий пес, скубне тебе за полу – й стрiмголов свiт за очi втiкае. Давнiй свiте, ти не впiзнав мене, як я тебе? * * * Ця свiтлота – до рiзi ув очах враз протяла на чорному екранi всi докори твоi, всi невблаганнi. Ти все збагнув – як е: на власний жах. І як нам, пiдруйнованим життям, оговтатись на цiй страшнiй руiнi? І чим ми тiльки перед Богом виннi? Напропадиме – рвiмося з нестям. Гуртуймося. Даремне вiщунiв шукати, мов чотири вiтри в полi. Бо навiть доля в сповиточку-льолi нам не розкаже, де наш люд зблудив. * * * Задзюркотiла вiчна мерзлота, прийшла весна – западиста, химерна. Та нi душа, нi воля не поверне, не та бо воля i душа не та. Це вся весна: вiдлигою, багном, як ковзанка на витертi гринджоли. Нi, тут не розмерзаеться нiколи: мороз колимський коле колуном. Вже завтра знов затягнуться струмки, твоя душа одлегла не вiдтерпне. Сип повну кварту, чорний виночерпе, допоки не розсохлись маслаки. * * * Навпроти графiка гори i снiг i чорнi сланцi, о хоч на мить заговори, чиi лежать тут бранцi. Там, за розпадком, за горбом, блаженний падiл дикий, чиiм розораний ребром, чиiм продертий криком? Танцюй на пеклi, навiсний, своi заллявши слiпи, сюди приходять навеснi украiнськi липи — дрiбненьким листям лопотять, тонкi ламають руки i мовчки до небес кричать i ловлять давнi гуки. О чорна графiка гори, о мерзла кров пролита, заговори, заговори, повiдж, кого тут скрито. Яка священна таiна про злочини бувалi! Аж стягне темiнь навiсна у виглухлiм проваллi. * * * Терпи, терпи – терпець тебе шлiфуе, сталить твiй дух – тож i терпи, терпи. Нiхто тебе з недолi не врятуе, нiхто не зiб’е з власноi тропи. На нiй i стiй – i стiй – допоки скону, допоки свiту й сонця – стiй i стiй. Хай шлях – до раю, пекла чи полону — усе пройди i винести зумiй. Торуй свiй шлях – той, що твоiм назвався, той, що обрав тебе – навiки вiк. Для нього змалку ти заповiдався, до нього сам Господь тебе прирiк. * * * Впаду – i знову пiдведусь, на лiктях – iзiпнусь. Ти там – моя русява Русь, ти там – русява Русь! Прожектором свiтанок шастае до сонця свiт. Зiскнiла, склиться вже душа, ii тримае гнiт. І тiльки гнiт той упаде — i вже од легкоти на свiтi бiлому нiде не знайдеш мiсця ти. * * * І сяло сонце крiзь вiкно. Крiзь нас. І – навпростець – крiзь роки. Котились сопками потоки — води й камiння уводно. І в тому сяевi – немов на сподiванному екранi усi надii, всi зажданi розквiтли, наче хоругов. То ти. То справдi Ти була. Не та, котру я знав, а марив котрою: мерехтiла з марев — всiм обрiем до мене йшла. * * * Ви наче нiчнi криницi (хлюпоче вода божевiльна) загубленi в падi (вгорi — хлюпочуть сузiр’я). А тиша, а темiнь яка! Яка самота незглибима! О земле моя нещадима — така ж ти солодка й п’янка! Лежать – i без рук i без нiг. Лиш око, що тiло убгало у себе – сльозою кричало, ослiплим стозойком калiк! * * * І не розмерз. І не вiдтерпнув. Нi. З мордовських хуг – та в холод нещадимий! Тримай тепло пiд ребрами сухими — на чужаницi, йой! – на чужинi. Сягни рукою – i не досягнеш нi краю всерозлук, нi муки краю. Та серця я, мiй Господи, не маю на свiй талан. Це ж ти мене береш, немов шматок невироблений глини i мiсиш, мнеш, i пальцями всiма формуеш образ, щоб не задарма iще один кавалок з Украiни сподобивсь твердi. Знав я i черiнь, i зиму знав – в колимську довгу пору i душу виробив таку прозору, що вже свою не одкидаю тiнь. * * * Отак i жив: любив – як пив од джерела, купався в щастi, та грiм громохкий прогримiв — i навалилися напастi. І свiт залiззям облягло, вселенська нiч ташуе шатра, циганський пiт укрив чоло, циганський дим годуе ватра. Довкола сопки i хрести, людськi кiстки бiлiють щедро, од божевiлля й нiмоти малесенький рятуе бедрик. І що ти скажеш, Колимо, що мовиш ти, iване-чаю? Квадратним строем iдемо, цвинтарне сяйво нас вiнчае. Як вигорбатiв суходiл, довкола – скрем’янiлi зойки, постигли обрii безокi, ми в падолi живих могил. * * * Це туга. Так. Моя далека туга — вiдбiгла, нiби сука – стрiмголов вiд попелища серця. Вие здалека, щоб я себе на вiдстанi почув. Соборе сорому, ганьби моеi вежо, моiх глухих, як твань, передчуттiв. Гулкий i розсторонений, опадний, не серцем – тiльки голосом ростеш у невiдi, в безпам’ятствi душевнiм стрясаешся i в нiмотi гримиш. Я знаю це. Я вичув це. І досi оговтатись не можу. Туга так моя далека – стрiмголов одбiгла i, нiби сука, вие в нiч гулку. * * * Вбери-но бiлу сукню на тiло на прогiнне, на вигроненi перса i лебiдь живота. Вбери ту гарну сукню i усмiхнись лукаво i загучи хапливо, як скрипка, з-за плеча. Вбери ту славну сукню i дай менi забути цi чорнi перегони пролопотiлих лiт. Вбери пречисту сукню, розпукни в сто люстерок, аби я розгубився мiж смiхом i плачем. Ослiплий i оглухлий, знiмiлий i отерплий, лечу на твiй слiпучий всеочисний вогонь. * * * Страшна ковбаня – чорна i масна. І дух тяжкий повзе, немов потвора, в лещатах дум твоя всенепокора, стою на кладцi. Дозираю дна. Рибалка – нi. Заблуклий – нi. Стою. Аж вигулькнуло пишне й бiле тiло, i рудокоса мавка розхилила цю твань води. То подругу мою, уже давно забуту, пригадало. Я попiд мостом. Мiж тяжких опор вона стоiть – i коло неi хор безплотних голосiв. І застогнало твое бажання – подивляй ii, цю меву бiд, що iншi приточила, урочила тебе i жити вчила, щоб ошукати всi лiта моi. * * * На тихi води i на яснi зорi паде лебiдка бiлими грудьми. Вдар блискавко, i громе прогрими, коли не розпростерти крил – у горi. Зеленi села, бiлi городи i синь-рiка i голуба долина i золота, як мрiя, Украiна — ще не зникайте! Краю мiй, зажди мене на смертнi кидати путi! Там, де копита коня вороного розбризкали геть ярi iскри, ’дного iз днiв була вiдкрилася дорога, та при самiй урвалася метi. * * * Ще трохи краще край Господнiх брам людська душа себе вiдчути може. Я спекався тебе, моя тривоже. Немае свiту. Я iсную сам. Довкола мене – вся земна товща. Я магма магми. Голос болю болю. Що ж ти надбав, свою шукавши долю, о волоконце з вiчного корча. Що ти надбав? Увесь у грунт угруз, занурений у твердь сторч головою. А вже забув, що небо над тобою за кучугурами камiнних друз. А свiтло ще народиться колись у серцi пiтьми, в тускних грудях ночi. Засвiтяться сонця, як вовчi очi у судну днину. Тiльки – бережись. * * * Уже Софiя вiдстуменiла, вiдмерехтiла бузковим гроном, ти йшла до мене, але не встигла за першим зойком, за першим громом. Немов почвара в пекельнiм колi, довкола ж тiнi, довкола кволi, благословляю твою сваволю, дорого долi, дорого болю. Снiги i стужа, вiтри й морози, свисти i лайки, дикi прокльони, собачий гавкiт, крик паровоза, чорнi машини, чорнi вагони. Шпали i фари, пси i солдати, пруття i граття i загорода. Впали – i хода, встали – i хода, в плечi штовхають нас автомати. Квадратне серце – в квадратнiм колi, в смертнiм каре ми падаем долi. Благословляю твою сваволю, дорого долi, дорого болю. На всерозхрестi лютi i жаху, на всепрозрiннi смертного скрику дай менi, Боже, чесного шляху, дай менi, Боже, гордого лику! * * * У небi зорi, в грудях мiсяць. І найрiднiшi ми брати з тобою, свiте. Помолися, як я молюсь за тебе, й ти. У небi мiсяць, в грудях – зорi, свiт у менi, у свiтi – я. І сльози радостi прозорi, як небеса, як ти, моя поснула земле, як дорога, що викреслилась посеред, щоб од людини i од Бога я мiг почути голос вед. АВТОПОРТРЕТ ЗІ СВІЧКОЮ Тримай над головою свiчку, допоки стомиться рука — цiле життя. Замало – нiчку. Довкола темiнь полохка. Лiтають кажани, як кулi. Нестерпом студиться щока. Де ви, крилатi? Гулi-гулi! Як вам – нестерпно без небес? Аж очi пiдвели, поснулi. О нi, ти не один воскес! Як в бодню – пугачевi скрики. Десь бродить землячок-дантес. О шанталавий, недорiкий, а чи поцiлиш ти мене? Свiча в задумi – нi мигне. * * * Ми робим смерть. Лякливi тiнi, ми робим смерть, ми робим смерть. І те даруем Украiнi, де все iснуе шкереберть. А де, скажiть, живе живло, аби будило, жити звало, аби на камiнь камiнь клало, аби будiвлею росло? Невже ми – тiльки переляк i скаржний погляд i мовчання, глибоке як колодязь. Дляння благих чинiнь. Де ж поставання на нещадимо рiдний шлях? Хто в жили кровi нам залле, щоб виточивши сукровицю, нам наказав: лови жар-птицю, пiймаеш – будеш муж, мале. * * * Небо – як попiл, як снiг – дерева. У смертнiм галопi горить голова. Мiй чорний румаче, на захiд, на за— це хмара неначе, це наче сльоза, бо око просторе хмiлiе в свiтах, бо серце суворе на схресних ножах. Лечу – i згоряю. Заобрiйний край мене настигае, мене спостигае, менi простягае черствий каравай. * * * Оцей свiтанок – нiби рiвний спалах нiчного парашута, що розкрився та втративши тяжiння до землi, завис над свiтом – наче передумав i вирiшив вернутися увись (заломлена iнерцiя бажання геть вимертвила цей опуклий спалах слiпого болю) – сизий голуб-досвiток збудив мене своiм крилом страпатим i снивом пригадалося життя …десь гавкав пес i видалося, наче сувiй столiть помалу став згортатись i на мезолiтичному витковi так довго полотна не попускав. Летiв розлого чорний-чорний ворон обезземеленим безкраiм небом i безберегий лет його нiмотний уже годину судну провiщав. І так здалося: предковiчним мiтом не можна вже душi переконати, що однонапрямкова, як одвiку, надiй, погроз i кари течiя. Бо вже давно усе те пережите що довго крилося будучиною. Майбутне – все в минулому. Сьогоднi — лиш alter ego мертвоi душi. І ще здалося – вдосвiта, наослiп: що я себе утратив многотою самопомноженого цього свiту, що свiтиться бiноклями страждань — моiх любовей, товчених на скалки, де кожна скалка круглиться, мов око побожеволiлого од нещастя; що я згубився – сотнями вiдбиткiв самосебезмертвiлого в довiрах i нахиляннях до безоднi свiту, котра гогоче тьмою, мов яскиня неолiтична: вабить i страшить. Був досвiток. І засклена ослiплим пiдсиненим чорнилом спроневiри небесна твердь мовчала, як отерпла, лиш чорний-чорний ворон пролiтав — окреслював мезолiтичнi кола, мов дiри всесвiту… * * * Отак би й я: розклав багаття б десь, щоб нi дружини, нi сестри, нi друга — анi душi довкола. Пiтьма – й та докучила б, напевне. Нехай горить вогонь. Нехай горить. Хай почезае час, аби в безчассi, я вдруге мiг постати, коли всi волiння вщухли. Я б при вогнi посидiв би отак, вiч-на-вiч розмовляючи з собою. Хай лишиться лиш те, що не мiгруе, i клякне вколо мене, мов бовван. Увочевидь ця смерть, цей бiль, цей тлiн, цей дим, цей жар, цi сполохи, ця тиша потрiскування цi, мiстичнi скрики — злютують люто, вбгають смерк у смерк, І з тих затятих здвоених ночей на пiвнебес зажеврiло б iржання чи сиваша чи привиду. Тримайся — за тим iржанням ярим – Смерть-тропи! * * * По голубих лугах, мов голуб, кошлатих сонць шугае спах. Волошки в золотих житах i пелехатi маки долу геть оклонили головки. А пам’ять любоi руки — п’янкоi, бiлоi, гiнкоi перегортае днiв сувоi. І золотоi й дорогоi нам стане думи на вiки. * * * Втечу од свiту й дамся самотi, заслуханий, мов кинута бандура, останнiм бандуристом у степу. Хай мною вишумовують вiтри, могили тужать i Днiпро далекий в низькi баси всиляе хлюпiт свiй. І безоглядно-голi небеса байдуже задивляються у деко, а я скажу: то е Господнiй перст. Немае ряду спередвiку нам. Немае ряду. Ти живеш, як пустка, утеклий свiту, давшись самотi. Немае побратимiв у степах нi жодноi душi, котра б почула цей зазив-прислухання, зазив-крик. * * * Ти вiдiйшла – i я тебе збагнув. І спалахом розлуки всю об’яснив. О руки зойку, о якi прекраснi шовковi смутки, у якi вгорнув iз нiг до голови – неначе в льолю, дочко моя, маленьке немовля! І попливла-пливла менi земля. Той струмiнь пiзнаю, мов iншу долю. * * * Це – травень. Отже, лiта пошукай — в квадратi неба, що над головою так гостро зрiзано: де глибша синь i ефемерне зграйне хмаровиння, шукай його по шпарах межи стiн, де жовтостебла бадилина стромиться i навмання пускаеться рости. А там, за нашим велетенським муром, — гукае мати – свого зве синочка, i голос, геть i схриплий i грудний, спiзнав, що в свiтi – травень, в серцi – радiсть i лiтепло небес iй в очу свiтить i хлюпае жага ii долонь, таких продовгуватих, як пелюстки. Де ж ти, моя любове? Нi, не тут. ти десь по закрайсвiту – наче бджiлка, що попiд крильцями тримае ярий пилок зажури. Де ти, сину мiй? Де ти, мiй свiте зимний? Де тi сосни? Де шлях – до урвища, подалi – став а ген на пагорбi – кощавi сосни: вовтузяться, стенаються з морозу i хухають в долонi? Пошукай довколо себе травня – не помiтиш. Анiчогiсiнько. Але в душi — тлум: весни, зими, осенi i лiта, мов риби, кубляться. Перерости свою негоду. Увiйди у прорiсть зеленоi надii. Все не мудре — нам краще бачити, анiж рости. А спогади – задушать… * * * Сувора арифметика неволi, косопис туги, куби забуття. Шукай, немов чотири вiтри в полi, утятоi дороги вороття. Куди й пощо? Куди й пощо? Намарне. Повернення не буде вже повiк. Встае зi сходу хиже сонце ярне i будить звiра горла дикий гук. * * * Так тонко-тонко веде музика разок оранжу, разок жалю. Мовчи, не треба. Ти, просторiко. Зирни – i нiмо скажи: люблю. Шовковий вiдголос: досi, любий? І заломила гiркi уста. Зазолотiла солома в грубi. Прохухай шибу, моя свята. То сниться: сосни i кучугури i заметiлi й спiвучий дрiт i огорожi й камiннi мури? Свiт схарапудивсь – на сто орбiт! В вiконних гратах майне Софiя тонка, як шклянка. Лякливий дзвiн i сяйво леза осердя грiе живим подзвiнням живих годин. * * * Крайкiл! – скрикнуло iзлiва перейми-но, переймай! Украiно, будь щаслива, сон-тополе, прощавай! Валять гуркоту огроми сторч на голову тобi. Пропадiть, аеродроми, спопелiться в стожурбi! Кров пiрвалася – вiдстати, залишитись при межi! Ще станцюем, пане-брате, на розкритому ножi! * * * Срiблiе березневий лiс. Понад березами сороки мережать схриплим криком роки, а голубiнь така глибока, а я в таку притугу врiс, що вже несила вiдiтхнути, нi спекатись тяжкоi скрути нi виблагати на покуту — ростуть, як трави, чорнi пута виблискуе на вежi крiс. Срiблiе вересневий лiс, а небо висне очужiле — за сонцем i теплом стужiле. Збери в кулак останнi сили, бо холод смерти серце стис. * * * Пройди крiзь сто дверей, устяж прочинених, здолай стонадцять моторошних бiд, крiзь сотнi мурiв, перетинок, стiн, крiзь кремiнь гiр, крiзь хащу непролазну лiсiв дрiмучих, крiзь стонадцять кiл, вогнем пойнятих, нiби дресирований плямистий ягуар, а все ж долання останнiх меж – не краща iз наук. Коли ти в свiтi мiсця не зогрiеш i не навчишся мовити: отут, отут, лише отут, смертельно ставши — твоя твердиня, гражда е твоя. Хай звiдти ваблять чорних сто дверей, сто тьмяних душ iз себе викликають твоi подоби збратанi – прости iм одвагу ошуканств. І не спiши позаздрити… Пройти крiзь сто дверей, плечем не дотикаючись, зумiти щонайкоротшу стежку вiднайти, до лабiринту схожу – то над силу i над терпiння нам. Дарма, життя, ти вергаеш на мене смертнi смерчi, аби в лещатах мiй здушити дух. Напiвослiплий, я не стану збоку i не побачу легковажний смисл високоi трагедii. Мiй Боже, даруй менi останне з святотатств. * * * Заблизько другий, що менi в рiдню дарований од Бога! Трохи б далi! — хай вирував би у своему шалi розбризкуючи довкруги бридню своiх несамовитих перегукiв, своiх проклять, як каменi, тяжких. Вiд нього – грiх. Але й до нього – грiх. Але шкода й надсадних серця стукiв, що трудять душу звомплену твою, як кров, пролита в синьому едвабi ясного неба, кожен другий вабить — i заступаеш власну течiю, як сказ, несамовитоi докуки i розпрокльонiв, як грудки, тяжких. А все то – грiх. А все то – смертний грiх. І тяжко чути серця перегуки, що бурять крiвцю звомплену твою, як золото, що в синьому едвабi чудуеться в розкошi струмування i в знебережений хлюпоче свiт. Отак погiрклi дотикання-зваби, як остереги смертного еднання спроваджують у всеспадний полiт. * * * Пожухле листя опадае з вiт, голосить голий стовбур схриплокронний. Це – похорон життя. Безоборонний i безоглядний розпач. Древнiй мiт, що стратив чари. Пiтьма наросла напростопадним муром – мов тумани даремних змагань, поривiв, омани твоiх безкрилих злетiв – без числа. Розвiявся далекий чар i чад: i, вже на Мономаховому возi, лiторослi, рушаем по дорозi, з котроi не вертаються назад. * * * Поранок був схожий на вишню досвiтню — так кругло чорнiла запечена кров цих сполохiв довгих, чекань многолiтнiх, котрi гострожало вражали покров тутешнього пекла, тамтешнього раю. Як понiчна вишня, тужавiе свiт. Ти знаеш – не знаеш, коли накликаю, коли забуваю, бо грубшае лiд мовчання i втрати, розлуки i долi, надii i горя, любовi i слiз. Простерла долонi – з дитячоi льолi — аж ген, де Чумацький просториться вiз. * * * І душу облягло знесилля — всiм замiрам наперекiр. Повiр же – хоч у божевiлля, бодай у чорта, а – повiр. У вiчко зирить бузувiр — чи не скорився ще знесиллю? Оце, душе, i все весiлля у цьому льосi, потаймир. Ти ще людина? Ти вже звiр? З куткiв несе старою цвiллю. Замки i грати. На дозвiлля — в квадратi шиби дальнiй бiр. А найсвятiший вiрить клiр, що як натерти стiни сiллю — той й без тортур i трути-зiлля мур вип’е крiвцю, як упир. * * * Облiтають пiснi, облiтають жалi, облiтають бажання. Дума – свiчка воскова — у мене горить в головах. Вiдступися, троюдо, намарнi – круг серця блукання. Наростае, мов безум, страпатий i звомплений жах. О зацiпся, невчасний! По нас уже прогримотiло, все, що буде, то е, все, що маемо — Бог дарував, та на тiло прогiнне прозоре знеплочене тiло, щоб будило твiй дух, своi тавра вогненнi поклав. КАМПАНЕЛЛА Що ти мрiеш, страднику нещасний? Що ти мрiеш – сонцем свiтовим? Грiм гримить – громохкий i напасний, землетрус, i блискавиця, й дим. Камера твоя – в чотири мури простору. Вiконце. І ланцi. І обличчя – сiре од зажури, бо зiйшлись початки i кiнцi. Мiсто сонця пахне смертним тлiном. Кожен вiрш вiдгонить небуттям. Свiт творити – ницим i уклiнним, i пiднiжкам – тiшитись життям. Яма крокодиляча i велья i полледро – тiльки це твое! Як безобрiйна нiчна пустеля — все апокрифiчне житiе. Божевiллям прихистись од лютi, од тортури – смертю прихистись. Сплять мерцi – у кригу мурiв вкутi. Люди – будуть? Чи були – колись? * * * Бiда так тяжко пише мною. Так тяжко пише мною бiль. В безоднi – ти. А погорою — веселий бенкет божевiль. Опроти всесвiту, опроти небес, i мiсяця, й зiрок лежиш ти, сповнений скорботи, i стежиш долi дивен крок. Та, потайна, вона тобою, мов житнiй колос проросла, i розминувся ти з собою i з свiтом – брат. І брат – з собою i з себе – друзям несть числа. * * * Крiзь шиби, тьмавi i заплаканi, два голоси, мов двi лозини, стенаються, од вiтру зляканi — чи матерi чи Украiни? Двi голови – за снива темiнню сестри i матерi – схилились щось гомонять. А вiкна червiнню поповечiр’я – окропились. Сестра i мати – заклопотанi убогу порають вечерю. А сто думок моiх розсотаних не в силi втрапити у дверi. Це все юрма. І нiч. І брат мiй спить. Росте пiд стелю всечекання. Але iще хтось е, чи то в менi сидить — i розколихуе мовчання. До шиб гарячим притулюсь чолом ловлю ув очi iхнi тiнi. Сидить мiй батько за сумним столом у празниковому одiннi. Сумнi долонi на столi лежать, а вiн схилився у фотелi — аж синi мури кам’янi дрижать, як сiрi тiнi – на постелi. Це Ленiнград. Це камера нiчна. В’язнична, нiби гвинт, лiкарня i голова запаморочена — йде гуд з чортячоi гамарнi. Сон сну гойдаеться, сон сну пливе пiд стелю – цигарковим димом. Благослови ж, мовчання гробове i довга дума нещадима. * * * Задосить. Приостань. І жди кiнця. Великий свiт замкнувся над тобою. Прощайся – з молодечою жагою i втраченого не шукай лиця. Задосить. Приостань. Упився гроз? Вiд правiкiв на всевiки упився? Муаром хмар смертельно позначився, зiсклiлу душу видубив мороз. Тепер – задосить. Жди i жди i жди. Благословенного, мов день, смеркання. Ти – ген на белебнi. Ти – ген за гранню утраченоi зопалу бiди. * * * Весняний вечiр. Молодi тумани. Неон проспектiв. Туга лiхтарiв. – Я так тебе любила, мiй коханий. – Прости мене – я так тебе любив. І срiбляться озерами долини шовковий шепт пригашених калюж. – Менi ти все життя, немов дружина. – Менi ти все життя, неначе муж. – А пам’ятаеш? – Добре пам’ятаю. – А не забув? – Нi, не забув, о нi! – Здаеться, нiби в молодiсть вертаю. – Це справдi – ти? Це справдi – ти? Не в снi? – А першу зустрiч? – Першу i останню. – А я лиш першу. Нiби й не було минулих рокiв нашому коханню. Не вiр, що за водою все спливло. – Не треба, люба. – Знаю, що не треба. І душ четвiрко б’еться на ножах. О, единiться! Безоглядне небо вам спiльний шлях покаже – по зiрках. * * * Не поспiшай. Хай осiнь i не жде, клечаючи дiброву походою, хай горне листя полум’я руде, мов лис крадеться жухлою травою. Пiдгусклий, не колотиться твiй став, а виспокоiвсь, висклiв – нi зрухнеться. Хай любоi мережаний рукав уже довкола шиi не пов’еться. Не поспiшай. Схились до того пня, котрий на пагорбi, як гриб, чорнiе. І пригадай. Збагнувши навмання, що довгий вiк твiй досi струменiе, хоч упокорилася течiя твоiх бажань, твоiх волань забутих. О Господи, не видно i не чути, де та межа – чужа ачи твоя. Пiдгусклий не колотиться ставок та не спiши проставити бемолi на це опале листя, вiти голi, на безоглядний час, потiк i крок. Є.С. * * * І то була менi досада! Пливла розгониста, туга слiпучо-бiла автострада. Неначе линва циркова, що над усесвiту проваллям своi виборюе права! І нi початку, нi кiнця тiй гiлцi простору, що родить тугi оранжовi сонця. А в небi – де хоч в око стрель — там джереловий голос бродить, вишневий, мов вiолончель. Полощеться сорочка бiла од начувань, не од вiтрiв. Душа займаеться зболiла: так ясно-ясно вiн горiв! Та зачудований явою небесною, ти стежив крок його веселий – над пiтьмою несусвiтенних заволок. * * * Припнуто човен, а вода струмуе. І сидячи в самотньому човнi, дивись, як мае осiнь на вогнi, i як дiброва свiй покон святкуе. І розгубись у вирi струмувань згубивши берег свiй, вiддавшись свiту. Горить стерня, де половiло жито. О вересню, теребище смеркань. Отак посиджу в довгiй самотi над вудкою схилившись. На ту пору прикотяться вози до мого двору уперше i востанне у життi — зронити вороне iржання долу. О, Боже, те iржання вороне! Тобi воно нiколи не мине — кропити душу ним, жалку i голу. * * * Нiч осiдала i влягалась падолом. А я горою брався до свiтiв. Минуле в грудях гупало ковадлом, ще захiд сонця з-за плечей бринiв, ще бiлi руки сновигали з темiнi, ще зболенi ламалися уста. Уже менi! Уже менi! Уже менi! Скипiлись разом падь i висота. Тут паверх, паниз, пажиття i паскiн, переступай лискуче лезо меж, i рiднi лиця за порожнi маски тобi здадуться з понадгiрних веж. * * * О земле втрачена, явися — бодай у зболеному снi! І лазурово простелися, i душу порятуй менi. І поверни у днi забутi, росою згадок окропи, вiддай усеблагiй покутi i тихо вимов: лихо, спи. Сонця хлюпочуться в озерах, спадають гуси до води. В далеких, дожиттевих ерах твоi розтанули слiди. Де синi ниви, в сум пойнятi, де чорне вороння лiсiв. Свiтання тiнi пелехатi над райдугою голосiв. Причаднi нашепти молiльниць, де плескiт крил i хлюпiт хвиль, i солодавий запах винниць, i молодечий трунок-бiль, де дня розгойданi тарiлi, мосяжний перегуд джмелiв, твоi пшеничнi руки бiлi, неначе шутий корч жалiв, де чорнi коси на свiтаннi i жаром спеченi уста. Троянди пуп’янки духмянi i вся ти – грiшна i свята. Де та западиста долина, той приярок i те кубло, де трiпалася лебединя, туге ламаючи крило, де голубiв вiльготнi лети i бризки райдуги в крилi. Минуле, озовися, де ти? На чорному проблисни тлi. О земле втрачена, явися бодай у зболеному снi. І лазурово простелися, i душу порятуй менi. * * * Був дощ. Була пора смеркань. І зворохобилися душi, i роздуми лягли в папушi, мов листя ув осiннiй скрушi. Цi днi, немов зотлiлi грушi на мокрiй гiлцi iснувань. Був дощ. Була пора смеркань. Гримiли у порожнiй ринвi добiрнi краплi, нiби сливи, котрi падiнням i щасливi, аби в останньому поривi, у плинi самострумувань ураз зайти за власну грань, пiрнути в смертнi переливи. Був дощ. Була пора смеркань. І в серце увiйшов неспокiй i сон обачний, неглибокий клав звiдусiль причайнi кроки. Чиiсь проносились потоки повз правiки, столiття, роки i потерпав ти – це наскоки щонайстрашнiших iз дерзань, але допоки ще, допоки умерлий виринай з волань. Був дощ. І все виповiдав свою недолю i зажуру припавши нахильцi до муру i на iсновань кучугури ще кучугури нагортав. Був довгий дощ. І я не спав ачи очей не мiг склепити. І думав: як то в свiтi жити? Чекати, нудитися, скнiти? Усе життя, несамовитий, ти розтриклятий розпрокляв. То як же з долею дружити? Несила, мабуть. Розбирав себе по кiсточках. Шукав чи докори ачи привiти. Бiдо, не збутись твого гнiту, а де твiй край? У вирвi свiту не видобудеться з неслав. І вирозумiй весь наш вiк — все, що торосило дорогу. Час навернутися до Бога, пiд оберегу й осторогу? Кажи ж – ти Господа шукав? Був дощ. Була пора смеркань. Чиiсь непевнi силуети снувались по стiнi. Хтось шпетив тебе, питавши, хто ти й де ти, а перелети й недолети не вимiнили давнi мети? Ачи збагнув уже, поете, всi жахом писанi портрети у пору самокатувань? Був дощ. Була пора смеркань. А дощ iде. А дощ iде, неначе небо, що над нами, всiма загримало громами i ти радний уже руками вчепитись за повiтря. Снами себе не збути. Яма ями, в якiй розводишся з свiтами. І понiч облягае свiт. Вiтчизно, чуеш нас? – Привiт! * * * Уламки вiр. Уламки сподiвань. Так захаращують безмежну душу, що, мабуть, вже не вiднайтись самому. Тороси вiр. Тороси сподiвань. Мiжгалактичнi вибухи сердець провисли над тобою, наче зблиски опуклих спалахiв сонцевороту чи полиски космiчних катастроф. Це гайта-вйо i вiшта-вйо весiльне раптово пригадалось на розлуцi, i я збагнув, що роки стороною пройшли повз мене. Існував — несправжньо, бо й свiт – несправжнiй весь. Куди утiк? І за котрим узгiр’ям заховався? Не вiднайти – нi зрячим, нi слiпим. * * * Десь там, на сподi пам’ятi, ворушишся, i погляду не попускаеш свого. Забутим днем, забутим свiтом сушишся, та серцю тихо мовиш: Слава Богу, що все минуло, знебуло, пiшло пiрвалося дорогою своею. Безкрая муко i безкрае зло, ви обернулись радiстю моею. Я – посеред. Мiж дальнiх двох свiтiв пливе мiй човен. Де не скину оком — по праву руку – крутояр i рiв, по лiву руку – темно i глибоко. Так мудро нас страждання пiднесло понад плавбою i понад собою, пускай на воду зламане весло, i стань – уже безпам’ятний – собою. * * * Як спогади значаться часом, допiру пам’ятi туман скресае роками – рiзьбляться — в ограннi горя, мов кришталь. Туман розвiявся. Зiйшла тяжка роса на стиглi луки. І пахла гiркота розлуки, блiдавiсть любого чола. І двi скидалися руки — i шамотiли-шамотiли. Щось тихе губи шелестiли, i гримотiли лотоки заспраглих ринв. Вода дзюрчала у гострому, як нiж, яру. І я збагнув: отут i вмру, кiнцi утративши й начала. * * * В степу глухому тупу-тупу, iржання коней, скрип пiдвiд, i посмутив опонiч глупу сузiр’iв бурштиновий лiд. Солопленими язиками потвори звомплених багать спiшать постати над зiрками, як смолоскипи розпроклять. І, випорснутий з-над оград, натужний бурштиновий голос снуеться в висi, нiби чад офiр, котрих заправив Волос з прагнущих долi наздогад. І височiе мiнаретом, як белебень, зболiла нiч, цвинтарним сяевом сторiч вигулькуючи над вертепом. Край вiддано благоволiнню покар, надсад, наломiв бiд. І надимае понiч глупу сузiр’я бурштиновий лiд. * * * Я ще не знав, що е двiйня моiй дружинi милiй, зiйшла на мене маячня по довгому знесиллi. Направо – ти, налiво – ти, а я – посерединi. Довкола – зрубанi хрести по рiднiй Батькiвщинi. Моя тополе, краю мiй, вигойдуйся на волi, притьмом пильнуючи з-пiд вiй синiв на видноколi. Так мудро пахне чебрецем, i деревiй сумуе. Тож навзнак – запади лицем, нехай зело чаруе. * * * Сяе срiбне серце землi всепекельними калюжами. Там, у товщi, в кризi, в iмлi з голубими, як льон, руками — Ти, Ізольда золотоко— золотоброва миеш пiдлий метал лотком — пiд погребним покровом. Над тобою крутi горби, геть розритi, поруч тебе – нiмi раби, сном окритi. А товщею, в кризi, в iмлi, за тамбоком, сяе срiбне серце землi скорбним оком. * * * Рiка життя уже тече повз мене. І жди-не-жди, i скiльки не чекай — та оббiгае течiя шалена забуту гору i забутий гай. Окремо свiт: синiе стьожка болю. Окремо ти – зчорнiлий, наче пень. Забутий краю, я начувся вволю твоiх жалiв, твоiх плачiв-пiсень. Минають роки – iх не зупинити i ти – сторч головою – мчиш услiд, бо доля ще не закiнчила спити. Проте не згине твiй козацький рiд! * * * Вiд неба – тiльки стягнутий гузир i вилягла земля у жовту миску. Довкола – анi гуку, анi писку де той товариш, дерево чи звiр? Нема тобi нiкого. Довкруги — лише вiтри з шпаркого зимносходу. О серце твердi, звiльнене од льоду, своеi дожидаешся черги? Спи, спи i спи. І не колошкай дух дрiбного кедрача. Вiн знае жити, щонайкоротшi митi щасть ловити, щоб перебути пору завiрюх. Бо тут життя – лише малим, кому нiколи гнутися не набридае. Вони грiшать – i небо iм прощае цю самоту, цю зиму, цю пiтьму. * * * Вся сцена полетiла шкереберть, геть антураж потрощено до бiса. Роздерта декорована завiса i гробне тиша, вiща, нiби смерть. Нi постатi – на весь великий кiн. Хiба що порохи ширяють лячнi. А де шалiли пристрастi обачнi — вже владарюе сардонiчний сплiн. Король наш голий! Гетьте короля! Скiнчилася занудна дивовижа. І Фавста невситиме чорнокнижжя провадить на вiдьомськi весiлля. * * * Таке незрушне все – куди не глянь. Немов омите вiчностi водою мене лишило зi згасай-бiдою, а доокруг – болото, луки, твань. Немае нас! Немае нас! Поглянь — свiт мiниться, i мерехтить, i стогне. Ти не розродишся, патлатий вогню? І – спопели мене, але – нагрянь! * * * Прощайте – ви, чотири мури, двi дверi, грачене вiкно i ти, мовчазний i понурий мiй столе, й ти, вiльготне дно ночей тюремних. – Прощавайте! Коло Тенара – мерехтить. Нiчнi сонця, менi свiтайте бодай i на коротку мить. Там – гамiр. Стiл. І чай. І друзi. Махорки приязна дiльба. І днина на вечiрнiм прузi, i вбогi радощi раба. * * * Мете надворi снiгова пороша, вишневе гiлля торгае шибки, заткала вiкна понiч волохата, десь голосно потрiскуе мороз. А ми, накинувши на дверi клямку, сухi полiна пiдкладаем в грубу i сторожко радiемо; допоки на дверях клямка, в серцi певнота, полiна в грубi, в фiлiжанцi чай — ми вдвох i вдвох i вдвох – у цiлiм свiтi, i все нас близить, все нас единить. Ти склала гострi лiктi на колiнах i вгору напростовуеш долонi — як пам’ять про небачених дiтей. О люба, час на iншi вийти плеса! Останньою цигаркою втiшаючись i грiючи долонi од вогню, я думаю: а вже тобi не звично отак сидiти з любою дружиною, ii плеча торкаючись плечем. Радiй, душе! Допоки хуга зла i поки свище снiгова пороша, схиляючи на сон, ми пересидимо, перечекаемо годину-двi — i запливе маленька наша хижа в високозоряну голчасту нiч. Паруе фiлiжанка на столi, цитринове кружальце звеселяе тарiлочку блакитну. Тиша тиш геть поснувала всi кутки i виходи, а ми, вивищенi Господньою долонею, неначе вiдiрвалися вiд падолу, пiдносимося у надвишшя темiнi котра нас не оступить, не обранить i не обгасить яроi свiчi. * * * Так i живи: шукай утрачене, наздоганяй давноминуле, оте нечуте i небачене, оте, що вiчним сном поснуло. Дорога долi неперейдена, спалахуючи синiм жалем, сховалася за ожередами, мов за Господньою скрижаллю. Вона вiд тебе вiдвернулася i – задаремнi нарiкання, бо все ж привидiлась, причулася наснилась, мов тяжке наслання. * * * Той спогад: вечiр, вiтер i печаль пронизливого тiла молодого, що в дверi уступилося, халат пожбурило на спинку крiсла – й тонко пiшло, пiшло, пiшло по смертнiй лiнзi, аж понад стелю жальний зойк завис. Вiкно – велике й сине. Жовтi штори приспущено недбало. Чорний стiл iскулився. Тремтить на ньому шклянка тонкого шкла – дзень-дзень, дзень-дзень. Пора — наблизитись – в тугий вогонь пiрнути, так зграбно скутий бiлим свiчником. Чаруй мене, чаруй мене, чарунко далеких берегiв, куди я плавом пливу, пливу, пливу – й не допливаю, бо зносить часу хвиля навiсна. Лиш вечiр той, i вiтер, i печаль, i ти – як грудка крику молодого, свiтаете пiд сонцем опiвничним i виспокоiтись не даете. * * * Осики лист карозелений тремтить на вiтрi i тремтить. Ще досвiток. Господь ще спить, зiтхае в’язень коло мене i моторошно так кричить, окритий сном. В вiкнi глухому слiпа займаеться зоря. Недоле, нишком догоряй — i не кажи про те нiкому. * * * Ой ти, горе голодне, навiсна Колима! Не мине тебе жодне iз нещасть. І нема анi душечки близько — нi братiв, нi сестер. Сонце никае низько — вiд печер до печер. Тiльки сопки горбатi, лиш зав’юга та снiг, тiльки сни пелехатi, од яких ти знемiг. А далека Вiтчизна, як зигзиця, ячить i година стогрiзна навперейми спiшить. * * * Ти тiнь. Ти притiнь. Образ – на водi. Моiх жалоб i дум моiх безсонних: я стежу за годинником – i стрiлку все переводжу на тамтешнiй лад. …Та чорна-чорна лодiя гойдаеться, вколисуе i врочить. І паверхи березовi – в вiкнi надii будять. Це кiнця початок. Найтяжчий, мабуть. Кроки, кроки, кро— мов по душi. Ти свiй сливовий погляд вiдводиш ген до темiнi. Пiрни у всезадуму i збавляй безчасся. А там – кiмната i лiжка. І – як прожектора рефлектор велике око супокою — сумирення – i – заждання. Іде на милицях Оксана золотокоса i всмiха— всмiха- всмiхаеться до тебе iз незглибимоi пiтьми. Осика – хить i хить. Поскрипуе, нагляда — враз випiрне з води i Моцарта свистить. Вервечкою – слiдом в 15 чи 16 бiленьких хусточок ця зграбна чорна зграйка. В п’ятнадцять зойкiв спi… Я там – на чолопку життя свого i муки вiкую на вiку досяжноi розлуки. – Боронь же, оборонь — сам Бог нас не боронить. Коханий не полонить у лодiю долонь. Паду в твое лице в отужене обличчя. Бiлесеньке яйце — i поминальнi свiчi. Хурделиця хурде— хурделиця хурделить. Так м’яко сон твiй стелить, а приступитись – де? Вишневий наш собор — а навкруги завiя, i лебедина шия голосить у сто горл. І – нумо, озовись! І – озовiтесь, нумо! Така д’окруж задума така притома скрiзь. З Вiтчизни-вiтчини — i миш анi шеберхне. Крiзь грати зiрка меркне — не спекатись мани. В твiй слiд ступае скрiзь усевидюще око, не надбуди, мороко, i сам – не надбудись! І тиша доокруж, мов судний день надходить, зоря зорю народить, а де ж той ладо-муж? Снують думок роi котрим немае ради (смертельнi перепади!), а сонце всевiдради всеглядно постае. Таке – аж очi мруж! — горить з лабрадориту i врочить долю, скриту у крицi харалуж. * * * Розсотане павiття лiсу над дротом колючим зависло, розсотаний спогад обтятий, розсотаний Мiсяць i Марс, вглядаюсь, пильную, чекаю — та часу зiмкнулися числа, i перша минула одмiна, нова зачинаеться враз. Така рiвновага на сходi — аж очi викруглюе подив. Терпiння чекае команди i раптом лунае, мов стрiл, округлений спалах страждання — мовчи: зачинаються роди над царством зачумлених дужань, понад королiвством могил. Свiтання, мов рана розкрита, розтуленi губи скривило, прокинулись в’язнi – спросоння гадають, зiтхають, жують. Не горнеться серце до серця, не тулиться тiло до тiла, бо напростувалася в вiчнiсть давно остобiсiла путь. І днi, наче ланцi чавуннi — i жодноi бiльше одмiни бряжчить, нiби досвiток, вiку тяжкий гудзуватий ланцюг, миттево збiгають столiття, столiттями плинуть хвилини i кутий вмерзае до грунту пристебнутий неба округ. Гадючаться круглi дороги, напоенi кров’ю i потом, iскрiють снiги, i самотнiсть уже солов’ями лящить. Пустi сподiвання – на завтра, на згодом, на скоро, на потiм — до Божоi стукаю брами, та марне – вiн ще не велить! Розсотане павiття лiсу зависло на дротом колючим, розсотаний дух мiй недужий над дротом колючим завис, i вже не збагнути довiку, де степ, де дорога, де кручi i в себе тобi не вернути: ти в горе корiнням урiс. * * * Для І.С. Сто плах перейди, серцеокий, сто плах, сто багать, сто голгоф — а все оступають мороки i все твiй порiг зависокий, бо свiт розмiнявся на кроки причаених над-катастроф. Бо що застарi нашi болi над цей невидимий стобiль? Всi вiтри зiйшлися у полi i правлять тобою поволi, i грають тобi на басолi страшний козачок божевiль. Зростае твiй крик кострубатий корчами оглухлих зiрок, подiлено свiт на квадрати, i в душу вгризаються грати, i гнiв, наче дим пелехатий, подимний збирае оброк. До хащi озвалася хаща, бiда гомонить до бiди. Краiно, ти вже розпропаща. Куди ж ти проклала i нащо своi вiдчайдушнi слiди? Заклечано землю дротами, планету дроти оплели i долю козачу постами, неначе козу провели. Сто днiв душогубцями висять — оце твiй кондак i тропар! Уже божеволiе мiсяць мiж ультрамаринових хмар. Я поглядом зизим шукаю в безоднi зорю золоту. Кричу ii, зву, накликаю, а як не знайду – то зблукаю i власнi слiди замету. З високоi твердi явися! В земному бездоннi – ярiй! По людях, бiдо, не по лiсi дорога твоiх веремiй. Ряхтить у вогнях телевежа — рубiновi набризки мук. Що я вже собi не належу — десь пугае пугач чи крук. Над духом iзвомпленим стежа — чота оберег вiкових. За власнi заходити межi — один путiвець зо шляхiв. Коли розступилися гони — то ти через прiрву ступай, i де ви подiлись, полони? І де вiн подiвся – той край? * * * І що ж: коли немае долi, то мовимо: ще буде нам! Вiтри заграли на басолi, довiрливо дались басам. О сопки, зойки скам’янiлi! Бiблейський знак стовпотворiнь. І як душа в одлеглiм тiлi — на бiлому просиня тiнь. Мов дух, мов чад, мов крик скричалий, мов стогiн, вистиглий в роках. І це усi твоi причали, пiднесений в узгiр’я жах? Отут, мiж сiмома горбами, вода струмуе потайна. А обрiй марно марить нами, i манить хвиля навiсна. * * * Сто чорних псiв прогавкало. Сто псiв. А дощ – i дощ. Геть небо заступила блiдава мла. І вие в сотню пащ: Пу-гу-гу-гу. Гуль-гуль. Пу-гу-гу-гу. Ти ще – ось-ось. Допiру-но ступив за всемежу. Старечою ходою iз костуром – iще бриниш менi всеобрiем. І свiт менi – скричалий. Як я летiв! Як нiсся! Як сто крил моiх вiдрослих – заважали лету. Ку-ку-гуль-гуль-куку-пугу-пугу. Гуль-гуль-ку-ку-пугу – перелiтало в зигзиче, шаре, голубе – гуль-гуль i бралось смертним смерком. Пугу-гулi! І опадали мертвi солов’i обабiч лiтака – як змерзлi сльози. Сто чорних псiв прогавкало. Сто псiв. З небес. З-за хмар. З-за всiх дощiв притужних, з-за заливи. З-за чорноводдя тьми, з-за звiдти – з ляском гуркотiло долу пугу-гу-гу. Гуль-гуль. Пугу-гу-гу. А обрiй утiкав. Я надбiгав щосил моiх. Та обрiй горлозгукий пустився впрост. І струменiв, як спад крутих плачiв, з морозу скрем’янiлих. Хай помине ця чаша! Але так, як хочеш Ти. Не я. Перечекае чи помине. Стули уста. Мороз смертельних вiнць ляга на них, мов iнiй. Мiй хорий орлику, мiй хо— (як ходорами, заходили всi коридори!). Тилик-тилик — лунае музика слiпа. Вона причаена. Глуха. Гучить бо в себе. І прямуе туди, де все глухонiмуе де вiчна хата без верха — чи то лiтуе, то зимуе. Там – чорний вогнища черiнь. Зола, од суголосу сива i тонкорука, тонкоспiва Праматерi блукае тiнь. Все-не-розкласти iй вогню родинного – все-не-розкласти. Пообсiдали геть напастi. О пробi! І сльозу зроню. Бо – стерп. Увесь – лиш двiйко крил (гуль-гуль! гуль-гуль!) – щонадлiтаю — що вiдлечу. Не досягаю, ще й досi вибиваюсь з сил. Мiй хорий орлику! Вiдкрий зажуренi зажданi вiчка. Поймае – двох! – поснула рiчка. Приспалих, зносить чорторий. Два дальнiх берега. Два – мiж. А посерединi – струмуе рiка життя. Упрост прямуе червона барка. В барцi – криж. Наглянь! Я ж здалека лечу! Невже про те, щоб проминути? Зболiле серце в кригу вкуте. Стою. І свiчкою свiчу. О, Боже, зглянься! Я ж лечу з самого запотойбiк-свiту! О вiдверни ii неситу. Стою. З усiх очей кричу. То сон був. Тiльки сон. І в нiм вiн зазирав за далеч дальню, щоб запримiтити нагальну ще з вiдстанi, аби при тiм приготуватися й зустрiти — як на нищiвному вiку заповiдають козаку старi убогi заповiти. Наглянь! Я ж здалека, з-за нурт, з усiх розлук, з усiх безодней! Невже спинитись ти не годний? Метелик бiлий – пурх та пурх. Два дальнiх ока. І один твiй погляд – геть усе збагнулий. Це ти? Це ти – тонкий i чулий. Це ти? Це я, твiй блудний син. Гойднулися уста, мов весла. І – загойдалося в човнi. А ми – невже ж уединi? Наблизились. А хвиля – знесла. Мiй хорий орлику! Бiда так довго-довго трiпотiла крильми притомними. Вода в сто тужних райдуг з крил летiла i доля очi попустила, i горлом кров пiшла руда. – Води, води! Скропи уста — шеберхнули спалiлi губи. Мiй хорий орлику, мiй любий! Свiчу гойдала темнота. Свiча. Сосна. І роем птиць примарна свiнула Софiя. А мама – де? А де – Марiя? Вiтчизна – де? І горiлиць упав. Зажданий мiй, зажди! Ще буде – мати i Вiтчизна. О трута, трутонька, трутизна пече уста. Подай води. Приспале брижилось вiтрило. Котилась темiнь. І вiтрiло чи об’являлося на свiт. Так довго свiчку колихало вологим зимним опахалом, i тiнi здовкруги зiтхали, i пурхали зозулi з вiт. Я, сину, вмерти маю. Вже. Іржава заскрипiла брама — погреб скрипiв стома возами — i заiржали конi. Же— жеребi конi воронii покiрнi шиi клонять вниз, де пахнув небуттям рогiз i потойбiчною водою. А чуеш? Козака несуть. І круп коня понад горою напризахiдню вершив путь. Червоноi китайки не надбав? – i усмiшка цнотлива нiяк зiйти не може з дива. Чи то полуда чи полива мiй погляд тьмить. Ще й як жене! І склiли очi – на очах. Закочувались д’горi. Тату!!! Немае часу. Тра рушати. Дух – обiрвався – на вiтрах. І чорний отвiр. Молотки затисли серце, як в обценьки. Тулюсь живцем усiм, усеньким живцем – до сiроi щоки. Земля посовгнулась. Пливе розщiлиною всебезоднi. Вода сточорних вод. Сьогоднi над нами небо гробове. Пугу-гу-гу! Гуль-гуль. Пугу. Так ясно вiчнiсть промовляе. І смерть моя зумисне дляе, а скорб моя – на всiм бiгу. І зойком зраненим сестри, i матiрньою походою вiн знак подав – за Все-бiдою. Мчи ж навперейми – до пори. Гей на Вкраiнi сонце п’е росу добiрну – випивае. І шанталавий день блукае, i навiсний – у бубни б’е. Останнiй виступ був по квiтах. Заквiтчана – остання путь. Ти чуеш? – Козака несуть. А свiт – не витих. З усiх усюд, усiх куткiв великих кулилось сто псiв. Мене в усi ловили очi. Хто збавив нам вiка, зурочив? І гавкало сто чорних псiв. * * * Десять снiжнiв, зо два бруднi — це i лiто i зима. Ой i роки ж замаруднi, розтриклята Колима! Сон, робота, пиятика, пиятика, праця, сон. Вслiд за мною – шпига пика кряче: кара i закон! За стодалями – Вiтчизна, перестрашене пташа. То мiй трунок i трутизна. Нею витлiла душа — надсадилася. Несила дочекатися кiнця. Хижа хуга свiт посiла i розбризкала сонця. * * * Це припiзнiла молодосте ти спроваджуеш мене на дикi кручi. Збираються над головою тучi, вiдстрашливоi повнi лiпоти. І я дерусь – з щовба на щовб – увись, куди моi дороги простяглись, куди мене веде вельможний порив, не вiдаючи втоми, нi покори. Так, як було в забутому КОЛИСЬ. Це припiзнiла молодосте ти. Це я себе вертаю – скiльки змоги зближаючись до древньоi дороги, де дерева чорнiють, як хрести. * * * Лiта блукань, надiй i спроневiри геть викривили горло голосне. О будьте щирi, будьте тiльки щирi, бо лише так пiзнаете мене. Довгаста стежка, по краях обгасла, висока свiчка, вигорiла геть. Де Вiфлеем твiй? Де воловi ясла? Понищенi. То добре знае кметь. Нема й не буде врубаного долу, нема й не буде врiзаних небес. А берег вiри в чорноталi скрес, лишивши тiльки воду – тьмяну й голу. Лiта блукань, тривоги i надiй iдiть собi – на всi чотири вiтри. Тримайся, кметю. Зраднi сльози витри i осамiтнений досатанiй. * * * Ну й долечка! Прождати на життя — i всенедочекавшися – померти! То хто еси? Збагнув бодай тепер ти, коли немае бiльше вороття до давнього, минулого, старого? Дарма. Ти сам – на белебнi живи i цi нестерпнi днi благослови одним iм’ям – Люципера чи Бога. * * * Ми втрьох сiдали на човна — дружина, я i син. Весна гримiла голосна в кимвали бiлих днин. Болюча, до нестерпу синь небес, пацьорки вiт — з добра аж жовтi – цiлий свiт: дiнь-дон, дiнь-дон, дiнь-дiнь. Шалена зелень облягла слiпе тепло ковбань. Ти, земле, – човен без весла над плесами кохань. Так пливемо в ковчезi ми за паводком столiть, i пишна сяе при кормi бузково-яра вiть. Свiтилося, мов цуценя, малесеньке хлопча. Дружина-ладо навмання зорила, як дiвча. А я, неначе Саваоф, бив веслами рогiз, тулив до себе iх обох i не встидався слiз. Бо серце стало на порi, бо шалом пойнялось. Тож вiддавайся щедрiй грi: життя тобi – вдалось! Забута пам’яте, це ти? Спасибi, що згадав, аби в годину самоти скорботу гамував — дарами спогадiв i снiв, дарами прочувань, щоб так довiку – плив i плив над плесами кохань. * * * Свiт повен милих таемниць, а як дитинi – то й казкових. Гаi, перелiски, дiброви — й Рахнiвка. Падай, падай ниць. Там, у долинi, ув iмлi вона паруе, мов хлiбина допiру з печi. Украiно, ти радощi моi й жалi, моя Вiтчизно пресвята! Моi дитячi ярi дзвони i гомiн цей многоколонний, i млин – подобою хреста. А скiльки тут снувалось мрiй моiх батькiв, молодших мене. Тут кожна стежка е священна, як тужно пахне деревiй! Ми поминали Борсуки, йдучи iз Зяткiвець. Курiло поранне сонце. Ледве мрiли бiль-бiлi радiснi хатки. І я до тебе надбiгав i потерпав, щоб сонмом видив себе по вуха був не видав, щоб дивен-сон цей не розтав. І невпiзнанний був такий мiй шлях до себе. Повертання в свое село, свое чекання. Гай, сине, сине, сине мiй! * * * Золотiла осiнь лiсова в кронi грабiв i в дубiв громаддi. І душа озвалася жива в чорному осклiлому свiчаддi. І душа розкрилася жива, i червоним золотом горiла. Давнi пригадалися слова — тi слова, котрих ти так хотiла. Як серця гудiли в трубежi i уста затамували муку. О не заступати б нам межi i в розпуцi не ломити руки. Золото кохання крие снiг. Де-не-де лиш пнiв чорнiють близни. І до тебе, як до материзни, не знайти утрачених дорiг. * * * Лiтня спека. Порох. І пiсок перегрiтий обпiкае п’яти. На гаргошах мiй сидить синок, шию обхопили рученята. За плечима аж рипить рюкзак у руках авоська i валiза. Тiльки ти у долi не жебрак i тебе не з’iсть грошова криза. Хай лишилось жити два-три днi, хай останнiй вибуде поранок, а перед очима рiдний ганок, рiдний край у рiднiй сторонi, де ледь-ледь зiпершись до ворiт вiща мати, нiби синя птиця виглядае, свiтиться, святиться i журливий шле тобi привiт. Як ii чекання береже вiд притоми i вiд спроневiри! Щирi, ми пробудем завжди щирi. І невже не зможемо? Невже? * * * Клади слiпий свiй крок межи проваль. Утраченого тiла довгi тiнi сотаються, мов жили, з правiкiв — неначе знаки певностi, що роки не знищили душi твоеi впень. Клади слiпий свiй крок. Хай до ноги тобi лягае кордубатий простiр, хай навертае те, чого нi око твое не вгледить, анi вловить слух. Клади слiпий свiй крок. Почезлий свiте, ти з’явишся, повернешся менi, коли я перейду пустелю мертву чи вмру – i галактична рiвнина народиться з кiсток моiх залiзних, з моiх залiзних спроневiр i верст. Клади слiпий свiй крок. Материками, морями i безоднями ступай, вельможно нахилившись над проваллям, шукай пiдпори в вiрi! Не знайдеш — то стрiмголов посовгнешся в безодню i пропадеш. Клади слiпий свiй крок. Народженi з мовчання словеса вертають до мовчання. Тiльки кроки подвигнуть наперед твою ходу, а вихолодять серце – то й зогрiють, а вимертвивши – разом одживлять. Клади слiпий свiй крок. Летять, як кулi, спогадування проминулих лiт. Лише не наразись на них душею, бо убиваючи, вони живуть. Хай буде похiд твiй благословен, що, одмiнивши смерть, тримае вiчнiсть на вiстрi болю, пам’ятi й жадання. Хай уводносталь вiн злютуе iх i ознаймуе твiй затятий порив. Тож за межу стопу свою занось i не спиняй свiй божевiльний виступ. * * * Коли я роки перебуду i не задубну по снiгах, i донесу свою маруду комусь на докiр чи на страх — чи ти в менi впiзнаеш мужа? Чи батька розпiзнаеш ти? Чи вам здадуться забайдужi моiх зотлiлих доль хрести? Чи, може, заголосять руки i заламаються уста, i не впiзнаеться з-за муки твоя небесна лiпота? Ти, краю мiй, мене впiзнаеш? Признаеш сина у менi, котрого любиш i караеш, i спопеляеш на вогнi? * * * Обсiли душу що напастi що нарiкання що жалi. Кажи – пiзнав життя у щастi? Тепер пiзнай його у злi! Вельможно виростае простiр, i нескiнченний ти еси. Одцвiв у Видубичах жостiр, i давнi вщухли голоси. Тiеi стежки – не походиш. Пекельне коло миготить. А ти все бродиш, колобродиш, бо анi вмерти, анi жить. * * * Упiзнавай, самотносте, мене. Навчи ждання бездонного, як вiчнiсть. Навчи терпiння довгого, мов сон небiжчика. І напусти на мене покору довгу. Свiт крутоберегий убгався в темну камеру тiсну, де тiсно думати, а ще тiснiше сподiятися. О, яке бездонне оце, прорите горем, забуття! * * * Ти сам? Напризволяще? Тож iснуй. Збагни, що бiди вiчностi не знають. Вони з тобою разом почезають. Тож бiлий свiт за це благовiстуй. І порадiй, що близиться спочин твоiх веселих i сумних годин. Прослалася дорога неозора i в межиплетивi нових дорiг все, що згубив ти, все, що приберiг, благословить будучина прозора. * * * Трiпочуться троянди, мов живi, обтяженi дощем, шарiють з ранку. Вертай до хати, вилюби коханку i обцiлуй – вiд нiг до голови. Про все забудь, коли з ii долонь спиватимеш молозиво кохання. Трiпочуться троянди спередрання i спить, як породiлля, оболонь. * * * Поснули люди – щедра тьма просторить сон високий. Нiкого довкруги нема, лише Господнi кроки. Вiн походжае по свiтах, готуе день майбутнiй, i назначае по зiрках молитви, ледве чутнi. О спiте, спiте! Передсвiт залле прозрiлi шиби, i сонце пiднесе в зенiт сон нашоi колиби. * * * Менi наснився тихий сад, роса, шпориш по стежцi. Юшить вода – три днi пiдряд, по грядцi, мов мережцi. До шиб припала чорна вiть — набрякла, одвологла. Оце ж бо й е: життя прожить, пильнуючи порога. Сховались яблунi в собi, порiчки, сиззю критi, зеленi вiти – голубi, дощами перемитi. І вечiр ника тишкома надовкруги блукае — нi друга поблизу нема, нi подруги немае. Але ворожить тихий сад, що вiн тобi за друга, котрого кiлька днiв пiдряд не попускае туга. * * * Свiтанням явлена дiброва заговорила кольорово. Дороги – нiби леза шпаг, залив вогнем – Господь чи маг? А що то за похмурi тiнi трiпочуть на озернiй синi? І де твоя промежи них, котрою ти повiльно стих? Оця найперша, ледь помiтна, така убога i маркiтна? Чи друга, як рiлля масна, така сумна i голосна? Чи третя, що набрала моцi, i, дiйшла, мае щось на оцi, бо ранком явлена дiброва заговорила кольорово? * * * Кажи, акторе, де твоi лаштунки? Бо роль твоя скiнчилась. Де ж твiй кiн? У кiлька рук несуть тобi дарунки високi бiди – про живий загин. Кажи, акторе, що то за вистава, котра вганяе нас, неначе цвях, у чорну твердь? Що починала слава, те довершив усевельможний жах. Кажи, акторе, що то за прокляття — поезiя, найбiльша iз оман, котра бере нас у любовний бран i вергае потому на розп’яття? * * * Ти ще живий, та на самому сподi пригашеного попелу. Дотлiвши, збагнув цю небезпеку життьових високих промислiв душi i тiла? А не збагнув? І не збагнеш – повiк? То задарма. І шкода бо. Пiд сподом пригашеного попелу так ясно хоч недоречно мислиться. Душа пускаеться на всi чотири вiтри, як кiнь, котрий урвав свою припону. Кажи – ти ще живий? Невже – живий? Ясним шарiеш спалахом? Виднiше, усе виднiше стало надовкола, i свiт тебе слiпить. * * * Моя кохана, ластiвко, жоно! Тобою сню – палкiше, нiж донинi тебе кохав. Щоночi i щоднини ввижаеться притьмарене вiкно, в якому ти бриниш, немов бджола — прижурена, олiтнена, пахуча. Аж дибиться бажань нестерпна круча — пади – сторч головою, дубала у дiл у незглибимий. Скiльки сну — i скiльки Бог вiдмiряв нам години лечу – на бiлi руки лебединi, а потерпаю – мабуть, промину. * * * Не квиль, нiчна душе! Даремнi зойки. І ти зажуро серця не труi. Довкола свiт – безгубий i безокий. І в ньому днi. І в ньому сни моi. Давно вiдгородився я вiд нього, давно збагнув, що пруття заборон кувалися благою дланню Бога, i що твое життя – велебний сон, де тiльки й того – мариться, верзеться, сподiеться i вiриться. І вже. А той, на небеси, – iз нас смiеться. Вiн убивае, наче береже. * * * Мое iм’я, зникай. А тiло – чезни. І ти, душе, вiддайся нiмотi. Дивись, як остюками йдуть довжезнi високi тiнi по твоiм життi. Дивись, як низько небо напливае, як високо знялась твоя земля. Дивись, як ясно час твiй почезае, i як гряде безчасся звiддаля. Дивись i жди високого зрiднiння душi i тiла, неба i землi, як на пругкому пiднесе крилi тебе Вiтчизна до вижин прозрiння. * * * Яке жорстоке ти, пiзнання дороги трачених дорiг. Хай увiрвалось iснування. Хай дух притомлений знемiг. Хай видива подаленiли на чорнiй, як смола, водi. Та ми жили, немов любили, i вiк пробудем молодi. * * * Сховались голубi гаi за бурими горбами. Є сто шляхiв – i всi моi. Пiду стома шляхами. Нехай для тебе суть твоя пробуде невiдома. Хай вiддае нас течiя i доброму i злому. Поневажай своi жалi, допоки серце зрiе, допоки на твоiм чолi твоя зоря шарiе. * * * Я горiлиць до неба лiг — що сине, що зелене! По клумбi вiтер перебiг i кумельгом до мене. Запахло квiтами менi, криницею живою i скалком сонця на стiнi, i щедрою весною. Немов ласкаве котеня до мене вiн тулився, до мого щастя навмання зухвалий прилучився. І я у нього перейшов, вiн перейшов у мене, i напинався неба шовк, як знамено священне. * * * І сто подоб нуртуеться. Душа струмуе, мов осiння чорна хвиля. Лиш тужне жебонiння без зусилля а плес – анi вiтрець не зворуша. Сядь коло берега. Пiд сосни сядь i виглядай себе, iще до ери. Кошлатиться душа, немов пантера — таж ось вона, твоя мiстична падь, якою тiльки в свiтi ти й живеш, якою тiльки ти себе й чекаеш. Хоч де ти? Хто ти? Що ти? Сам не знаеш i в ста вiдбитках образ пiзнаеш. * * * Про що ти мрiеш, сину мiй, своi щасливi очi долу попустивши? Що незбагненний свiт лежить довкола i вабить таемницею? Про те, що там, де стiл просвiчуе мiж збитих невиструганих дощок, там чатуе на тебе журна радiсть iснування i нескiнченнi обрii надiй? Про що ти мрiеш, сину мiй, голiвку пiдперши ручкою? Така задума, така вiдрада на твоiх устах, таке блаженство на пухнастих лицях збiгае до ямок. О безберега розлуко, не души мене, не тни скривавленого серця! Стiльки рокiв i стiльки днiв мiж нами височiе, мов мури, взятi в шлаковий кожух. А я вже сходами повiльно сходжу у пiдземелля. Досить. Не волай, зрадлива пам’яте. Повiльно сходжу, не озираючись. І тiльки плечi аж трусяться, мов крила. Задарма. І – задарма. Бо не злетиш на крилах пругких ридань… * * * Мое життя, мiй Киеве, прощай! Прости менi оцю тяжку розлуку. І – до побачення! Подай же руку i витиши мою смертельну муку, i твердостi в убоге серце дай. Дай вiри, Киеве! Мое життя! Бiлоколонний, ти наснився нiби, як вiтражiв багатобарвнi шиби. Менi пiшла дорога без пуття кудись у прiрву, в смертну чорноту, де сонце ледь ворушиться на сподi. Та виростае у красi i вродi крилатий птах, що клякне на льоту. * * * Так i живи: шукай утрачене, наздоганяй давноминуле, оте нечуте i небачене, оте, що вiчним сном поснуло. Дорога долi неперейдена, вилискуючи синiм жалем, сховалася за ожередами, як за Господньою скрижаллю. Життя вiд тебе вiдвернулося i задаремнi нарiкання. Що мав – привидiлось, причулося, на всенезустрiч, всепрощання. * * * Усезростае надовкола свiт — i всемалiе мiй маленький простiр, i все тужавiе, чорнiе, твердне, аж скоро спалахне од чорноти i мовчазноi туги. Подалiло твое життя, з якого ти уплав пустився в чорноводдя днiв наступних, де анi тобi вiтру, анi хвилi, де анi сонця, мiсяця, зорi. Загорнутий у летаргiчний сон, пливи у нiкуди, аж доки сили тебе напризволяще не покинуть у безберегих досвiтнiх свiтах. * * * Десь цвiте Софiя, мов бузок, десь над нею вiчний травень мае, десь там поруч мева походжае, i сумний у меви кожен крок. З пралiсу виходить дивен звiр, досвiт-сонця рикае натужно, стало мевi жити осоружно, бо розтав зелено-синiй мир той, що лiг на душу спередлiт. З кожним днем глухiшае сопiлка, вижовкае калинова гiлка, i немилий мевi бiлий свiт. * * * Десь музика лунае – мов з-пiд криги червона цiвка б’еться. І струмок дзюрчить, не вiдаючи жебонiння, воно ж вiдлунюе надовкруги. Свiт облягае зоряна i зимна велика нiч. Голчастi, критi снiгом, отерплi сосни, знявшись до небес, трiпочуть глицею: на них спадае червоно-ярий зоряний пiсок. Десь музика лунае. Чорнi рiллi, масною борозною рине кров, а гола жiнка, взявши жменю жита, спiшить обсiяти весь довгий лан. Десь музика лунае. Знову степ, укритий снiгом. І чиiсь порожнi ступнi, прокладенi коли – хто знае, аж синi на осоннi. Угорi червонокриле вороння трiпоче, не рушачи iз мiсця. Десь бринить мелодiя, мов чорна кров iз вен, а тiло задубiло вже. В зенiтi, над безгомiнням, сонце аж кричить. Десь музика лунае. Молодик, а верхи нього – дiдько. Вiзьме макiвку, розлущить, щоб просипати на дiл лискуче чорне сiм’я. Але те, хоч просипаеться, та не спадае до втраченого долу. Десь бринить мелодiя. І знелюднiлий простiр шорошиться, лиш вуха не знайде, аби почути. Десь палае ватра, ледь видна з високостi. Довкруги — анi душi – за свiдка. * * * Живи у душах iнших, як вампiр. Бо вже давно немае в тебе тiла. Таким бо таланом нагородила тебе земля i ввесь вiдьомський клiр. В цiй порожнечi долi – твiй зупин. Це смерть твоя, голодна iснуванням. Живи ж у нiй. Живи своiм конанням i нескiнченнiстю оцих годин, подоланий i вигублений ними, бо ти вiднинi iхнiй брат еси. Вiдбитих душ вiдбитоi краси тепер шукай очима навiсними. * * * Трать, трать i трать, аби вернути жаль, аби вернулось прагнення тягнути вiзок життя – цi обов’язки й скрути, що наче дразки, стрягнуть мiж проваль твоiх грудей розверстих. Трать i трать, спадай, спускайся нижче, нижче, нижче, де стогне магма, де лютуе хвища, де язики геенни лопотять. Трать, трать i трать. До самопочезань наближся, навiжений, щоб при сконi двi молитовнi довжити долонi над цю югу i вiхолу i хлань. Щоб там, де обрiй оплели дороги, уздрiти царств понадземнi вiдроги. * * * Де ти – збагнув? Таж на самому сподi i навiть нижче. Отже, опадай — i тiльки там i тiльки там шукай самого себе – в чистотi i вродi. Дарма, що опинився в колобродi — ти колобродами поневажай, допоки не розчинишся в природi не скажеш: есм твiй пожаданий край. Не скажеш, що усе тоте – мое, не скажеш, що увесь ти е невласний. Тепер пробудь, о свiте мiй, прекрасний, твоя година свiтла настае. Колись у нiй, в просвiтлiй тiй годинi ти доживеш усе, що губиш нинi. * * * Усе – як треба. Все iде, як треба. І не покутуй бо чужi грiхи, що стали нiби власнi. Все, що в тебе, з тобою i пробуде. І верхи твоiх дерев попустять ще пагiння, зчорнiлi пальцi барва одживить. І ще дiждешся щедрого насiння, коли, померлий, знов захочеш жить, аби пройти дорогами старими i вiднайти усi старi шляхи, де молодiсть, загублена мiж ними, покутуе усеземнi грiхи. * * * І ось вона, утрата всiх жалiв: нi матерi, нi батька, нi дружини. Долучений до власноi руiни геть душу об уламки обсаднив. І так живу, мов непотрiбний пес, давно одбiглий власноi домiвки, що все собi не вiднайде криiвки од спогадiв, од сонця, од небес i од самого себе. Нi жадання, нi розпачу, нi гнiву, нi надiй. Отак: живи – i скнiй, живи – i скнiй i як дiйдеш самопереростання, i як збагнеш: ти власна жертва й кат, тодi збагнеш i смерть, як припадання до обрiю, як трату всiх утрат. * * * Свiчадо ночi вабить лячний погляд i забивае дух, i тiло клякне зухвалого дiяння на межi. Та невiдомiнь, чорна плiвка посмерку вертае вiдчуття себе самого, i свiт вимiрюеться тiльки спином, що забаряе смертну мить чинiнь. Та вже – свiчадо ночi надить душу i приневолюе до себе. Всесвiт iснуе за запоною страшною, бо, необачний, ногу ти занiс. І ось вiн, крок. І ось вiн, другий. Третiй, мов у безодню. Сивiе волосся, немов горить волосся. Ти живий передчуттям раптового. Дорога так круто уриваеться. Провалля — мов гумове: то довшае, то нiби скорочуеться, зглянувшись на мить. Оце падiння, довге i надсадне, ця вертикаль кiнця, оцей трубiж iзвомпленого серця нас пiдносить над власне тiло. Ця розлука душ — одна загасла, друга спалахнула (лиш не твоя, бо смертна павза вже обтяла зародiлу душекрону), оця утеча геть за себекрай — то нiби виснений в дитинствi сон, що окошився на тобi, зв’язавши всi знанi припочатки й прикiнцi. * * * Звiльнися од чекання. Задарма. Ще буде все – i прогрiх, i покута, iще спiзнаеш: е недоля люта i анiчого бiльше вже нема. Звiльнися од чекання. Задарма. Ще буде все – i довгi ночi й днi, i довга путь – нi скону, нi спочину, коли, здаеться, краще в домовину, анiж у чужинецькiй чужинi. Ще буде все – i довгi ночi й днi. Ще буде все – i слава i ганьба. Ще будуть милi зустрiчi й прощання, ще буде i народження й конання, як грае в ринвi голосна журба. Лише – не потурай. Дивись в оба (ще буде все – i слава, i ганьба). Дарма iти. І ждати – задарма. Голодним серцем долi виглядати. Навчайся тратити. Не треба брати того, що за замками сiмома. Ідеш – i йди. Спинився – то постiй. Конаеш – то конай. А все немудре! А вже як вiра опаде, мов пудра — тодi i мертвим заздро порадiй. Бо тiльки так. І так. І тiльки так доходять свого духу. Мертвий спокiй лежить на всьому. Тож ступай, допоки ти е даритель, а не е жебрак, що Бога кличе в помiч. Все приймай, що на роду писалося твоему, додавши серцю вiкового щему. Коли ж життя тобою грае – грай! * * * Коли ти за шелом’янем, коли ти зайшла за край розлук, за край жалiв, нахвиливши на душу бiле лiтепло оцих студентських молодечих днiв, котрi в юнацтвi пахнуть молоком парним, туманним, доеним допiру, коли ти заховалась за горбом непам’ятi, пускаючись на вiру своiх очей, своiх монгольськи-зляканих, сливових, довгуватих, як мигдаль. Вiд краю серця – зорана рiлля вiд краю – чорна. Висивiла – далi. Коли ти там, за вiхолою пам’ятi, на вiддалi голодноi жаги менi вертаеш днi нерозпочатi, де стiльки сонця, цвiту i юги. Коли ти тут, бо стiльки я прождав, щоб ти з душi, мов рiчка, заструмiла i переспраглу душу окропила цiлющим духом призабутих трав i врун потоптаних, де вперше знагла збагнув я те, чого не зрозумiть менi й подосi, те, що ще струмить отим предовгим, як журба, волоссям. Коли ти ось – на всi на правiки зi мною разом. Щоб довiки-вiку стражденному ти уклонявся лику. Там днi твоi i мрii i гадки. І де ти – ждеш – кого? Кленеш – кого? Кому оповiдаеш, як кигиче дитя пiд серцем в тебе? Не накличе його волання спитого мого забутого за вiхолою пам’ятi за кучугурами снiгiв i лiт iз зашпорами серця. Бростi павiтi мене в дивний спроваджують полiт. * * * Отут, край зеленого моря, де стелиться дим пелехатий, де гони горять тамбережнi i колеться дня малахiт, чекаю своеi утечi, вiдваги, немов самострати, округлим бовваном замрiвся упень заворожений свiт. Це втома. Це спокiй. Це вiчнiсть, котрих помiнити не можна на добре прокуренi ночi, на кострища чорних мотузь. Вельможне мое безголов’я! Моя безнадiе вельможна! Тепер я ваш бранець одвiчний. Я ваш. І навiки. Клянусь. Звабливо жита iще грають спижево-зеленим охвиллям. Тужавiй, бо час. Бо планета вкриваеться золотом пiль. Троюдо, розрадо непевна, мое вiкодавне тройзiлля, тебе недопити. Прощай же геть осиротiлий мiй бiль. * * * Усi шляхи – вiд себе. Повертай тепер назад, пiзнавши окрай серця, де на студенiм вiтрi задубiла скричала i розкудлана душа. Тепер вертай назад. Оборонися вiд чорного прокляття борозни, що розорала серце i надвое промежувала твiй округлий сон. Тепер вертай назад. Нема нi ночi, нi дня тобi немае. Посеред гнiздися, наче бiль, котрий рятуе вiд туги, воздоймаючи. Шляхи усi – вiд тебе. Там поляж кiстками i жди подорожнього. Сиза тирса прошелестить над ним, немов сайгак. І вiтер пробiжить. І синя чайка кричатиме, запрагши вiдволодати i степ, i сонце, й вiтер, i тебе, полеглого кiстками. Хай дзвiночки тобi подзвiнне справлять по веснi. * * * Похмурий досвiток чи пiтьма дня, по той бiк муру гуркотять машини, вдивляюсь iз живоi домовини туди, де розкошуе маячня моiх далеких недобутих марень в калейдоскопi радоще-жалiв над вежею стожальноi покари, стрiлою давнiх i незбутнiх снiв, що споена отруйним соком свiтла i мерехтить, мов алкоголь терпiнь, пiдноситься душа моя розквiтла, запрагла йти у всезнищенну синь. Яка це ера? І яка пора? Один, чекавши судноi години, вслухаюсь iз живоi домовини, як галасуе щедра дiтвора. СЛОВО Оте хистке, ледь виджене, котре назвало нас i темiнь означило, сягнувши споду, глибше суть бере, аби вона повiк його корила, щоб набухали жалем бинди вен i червонiли згагою завзяття, аби збагнув, чий вiк немов прокляття, що вiн отим прокляттям i блажен. * * * Я там стояв на кручi мiж стовбурiв дзвiнких, рожевi тьмили тучi мiй осiянний лик. Мiж небом i землею червоно-чорний птах самотнiстю своею знакуе вiщий шлях. Мiдяногорлим гласом сосновий мрiв орган. Красо моя, окрасо, бери мене у бран. Чи порабуй i д’горi навiки вознеси, чи загуби в покорi, чи в радостi спаси. І став я доростати до радiсних небес, пройшов, як тiнь, крiзь грати, i згинувши воскрес. * * * Налетiли голуби червонi, позлiтались бiлi голуби i обсiвши плечi i долонi, губи вицiловують тобi. Лiпота благого супокою i вiдрада свiтлоi душi. Голубине небо над тобою — не торкай його, не воруши. Хай лопочуть голубинi крила, хай пороша сонця мерехтить, бо земля, котра нас породила, вiкувати в святостi велить. Скоро-скоро голуби як друзi, донесуть до тебе дух небес, бризки сяйва на вечiрнiм прузi i любов, котрою свiт воскрес. Геть обдавши тiнню голубою, хвилею нагiрнього тепла, попливла земля попiд тобою, без вiтрил, керма i без весла. * * * Там, де надрiччя, бiле од пiскiв змаячене днiпровою сагою, де тiльки верболiз, i нiч, i ти, а бiльше нi душi – тримавши вудку, снував я довгу думу. Передсвiт ледь мерехтiв над кручею. Кричало якесь маленьке немiчне пташа, i земснаряд зненацька заливався високим зойком двох своiх сирен. Там я збагнув себе i свiт i час i моторошно стало. По раптовiй одмiнi мого погляду здалось, що це не я живу, а хтось, до мене iще народжений, був уступився i дух забив i душу геть облiг, що, призвичаений до нього змалку, я й не пiзнав себе, бо ж i не був самим собою. Мов брати сiамськi, ми уводносталь з ним i живемо. * * * Так явно свiт тобi належать став, що вражений дарованим багатством оцього дня, вiдчув, як святотатство: блукати лiсом, гонами отав, топтати ряст, аби спiзнати в горi наближення своiх грiховних прав. Рушай вперед! І добротою хорий розтань росою димною мiж трав. * * * Вiд самоти i довгого чекання я вже, здаеться, скоро посвiчусь. Жду день при днi, та, мабуть, не дiждусь благословенного всепереймання життя i смерти, щастя i бiди, розлуки й зустрiчi, пiтьми i свiтла. Тож вишепочи спрагло, як молитву, перейденi i втраченi слiди, щоб видалося давне тихим сном i мерехтiнням вiчного жадання. Тороси безберегого чекання громадяться, як скирти, за вiкном. * * * Напростувався мiй останнiй шлях: збiгае, як вода, за течiею. Тож полишайся з думою своею напризволяще. Ось вiн, смертний жах. Із долею ти досi на ножах? Ще бiдкаешся власною межею? І – задарма. Бо ти еси – за нею, де iжаком накублився твiй страх. І там, де був, здаеться, бiлий свiт, зависнув дим, сховавши порожнечi. Що близилось, запрагло знов утечi i самопочезання. А предтечi бредуть, зарошенi у власну кров i пiт. * * * Затихло. Смеркло. А по хатi птахи лiтають пелехатi птахи лiтають пелехатi осклiлу крешуть самоту i я вивищуюсь росту але не пiддаюся втратi. Птахи лiтають пелехатi осклiлу крешуть самоту. Електролампа спить. Пiтьма розсипалася по пiдлозi в усiй непевностi й погрозi i вже нема надii в Бозi i нi душi довкруг нема. Лиш ти. Як перст. Один в кiмнатi i п’ятий не знайдеш куток за маячнею, бо по хатi птахи лiтають пелехатi мов душi, тугою протятi коли життя нерозпочатi перепиняють лячний крок. * * * Кому жити, а кому не жити — тiльки серце трудити свое. Не шукай дороги, посполитий, тiшся тою, що Господь дае. Бо живi не обирають щастя, але горе обирае нас. Дякую, мiй Боже, за напастi. Хай пробуде славен вiщий глас, що не дав нам тишi кам’яноi, кам’яного спокою не дав, але подiливши нас надвое единитися зобов’язав. Через смерть вертай до iснування, через муку до блаженства йди вiща повiнь самопочезання донесе нас в весi й городи. * * * Неначе гуси, вiдлiтають роки i спогади. Нi шурхоту, нi крику, i тiльки голубий повнявий жаль волочиться услiд. І лячне сонце ховаеться за чорними борами. Осклiлий день, кiнця анi початку не знаючи, спинився в вижиданнi, аби збагнути – це ява чи сон. А спогади бiжать, а довгi роки спливають, наче гуси в високостi, а той, на белебнi, напризволяще покинутий – за поглядом подався услiд, бо потерпае, що вiдстане i згубиться в пустелi… * * * А ти все мовчиш i мовчиш i мовчиш. Нi вiстки про тебе, нi чутки, нi гадки, все так би, неначе життю анi вадки (знова, нарiкаеш? Їй-богу, облиш). Утiшся – недолею. Тим себе тiш, що бiльше не буде нi стежки, нi кладки, що ти припочаток усiх припочаткiв (знова нарiкаеш? Не треба, облиш!). Це злигоднi довгi, а буде ще гiрш, 1Оцi роздуми чорнi, цi корчi, цi крадки, цi несусвiтеннi дива i загадки. (Та цур твоiм докорам. Досить. Облиш). Ярiй же, як свiчка, згорьований вiрш, беруть нас чорти i почвари i лядки, вiд щастя вiд трясця втiкай без оглядки, бо буде ще гiрше, i гiрше, i гiрш. Навiщо ж ти Господа-Бога гнiвиш? Хiба? Та ж за Бога – нiякоi згадки. Пограй самотою iз горем у ладки i з тим накеровуй крило до узвиш. Хоч ти все мовчиш i мовчиш i мовчиш, хоч досi од тебе нi вiстки, нi гадки, анi тобi пам’ятi, брате мiй, братку — грiши, як грiшив. І грiши, як грiшиш. * * * Одна червона скеля, а друга скеля – чорна, i корчиться мiж ними горизонтальний крик, по вижовклiй пустелi змiя повзе проворна i висувае хтивий роздвоений язик. Глухi судоми болю посовгнулись, як брили, iх рунтають оргазми iзвомплених бажань. Пiзнай свою недолю, як тiнi оступили. Гние життя. Мiазми його хлипкi, як хлань напiвпомiтних жестiв i корчiв непомiтних i довжених агонiй i витерплих терпiнь. Анi ганьби, нi честi мiж чорних пащ неситих, пiдпаленi комонi згубили власну тiнь. Одна червона скеля. А друга скеля – чорна. Над ними сизь небесна, уся, як смерть, блiда. Усесвiту пустеля небавом нас огорне, i мертва не воскресне всемолода бiда. ПАРАЛЕЛЬНІ РЕДАКЦІЇ «ПАЛІМПСЕСТІВ» * * * Звелася длань Господня i кетяг пiднесла над зорi великоднi без лiку i числа. Ця синь зазолотiла, це золото сумне, пiрвавши душу з тiла, об’яснили мене. Зима. І снiг. І вiтер. Спiвучий хрипне дрiт, а Бог вам сльози витер щоб чудували свiт Не бачить i не чуе Господь нас – анi-нi, i кругло кров шумуе, пролита в чужинi. Це мерехтiння Бога убралось в паморозь. Як болю свiтового це гроно обпилось: на кроки вартового життя нам важить хтось. Так яро понад синню так кругло ронить кров Господньому волiнню то благiсний покров. Голосить снiгавиця спiвучий хрипне дрiт, а свiт нехай святиться, нехай святиться свiт. * * * А У порожнiй кiмнатi бiла, нiби стiна, притомившись чекати, спить самотня жона. Геть зробилась недужа — вiсiмнадцятий день анi вiстки од мужа, анi-анi телень. Мiй соколе, на кого ти мене полишив проти ворога злого, проти жальних огнiв, проти вiдьми-притуги при дрiбних дiточках: нi дружини нi друга тiльки морок i жах. Ще ж на тебе не встигла надивитись жона: Донн Лiтта застигла в синiй проймi вiкна. Мiй соколе обтятий, в ту гостину, де ти, нi людей напитати, нi дороги знайти. Наiжачились тiнi, дзвонять нiмби iкон, i росте голосiння з-за соснових ослон. За тобою, коханий, очi видивила, нiби кiнь на арканi, свiт стае дубала. * * * Б У порожнiй кiмнатi бiла, нiби стiна, притомившись чекати, спить самотня жона. Геть зробилась недужа: сто п’ятнадцятий день анi чутки вiд мужа, анi-анi телень. Мiй соколе обтятий, в ту гостину, де ти, нi тропи напитати, нi дороги знайти. Серце вiрити хоче: ти був справдi. Нi, нi — не привидiвся зночi, не приснився менi. Серце вiрити мусить: нашi – вернуть лiта, з серця тугу обтрусить мить еднання свята. Вiдмолодить, осяе i в вогонь поведе… Як мана сновигае, нiби мертвого жде. * * * Посоловiв од спiву сад од солов’iв i од надсад, i вiд самотньоi свiчi, i вiд тяжких зiрок вночi. Вiд саду мiсяць горовий не в силi одвести брови. Як вщухле свiтло, сяють вишнi опонiчнi. Допiру лив високий дощ. І всi невтiшнi моi передуми будив. Я дверi прочинив з веранди, де кострубатий вертоград отак незграбно i невлад пильнуе перший сон троянди. Свiча затрiпотiла – й свiтло, мов голуба, пустила в лет там, де настурцiя розквiтла барвистий почала бенкет. Димiють ружi. З того раю радiв я, згублений в свiтах коли по звомплених зiрках сам i смеркаю i свiтаю, i свiтло випурхнуло птахом i розплатало два крила над бiлим сном пiд чорним дахом i первопрорiстю зела. Вглядайся в нiч – у два свiтання в цi потривоженi вогнi, нехай душа на однинi свое спiзнае чудування. Не знай, коли вона розпукла, не стеж, як листя облетить. Бо е святе невмiння жить — для радостi i для докуки, i свiтло, як вода з криницi, на вiти порснуло пругкi, де, як видiння полохкi, стрибали золотi жар-птицi. * * * Сумнi i синi, наче птицi, без сонця, простору i крил, вони тремтять, неначе шпицi од колiсницi, i щосил на тебе насягають нiби — то просовгом, а то крильми, чекай знадливоi погиби чи вiдступися чи пiйми. * * * Нерозпiзнанне мiсто дороге вiдкрилося колючим скалком щастя незвiданого. Всi твоi напастi обсiли серце, чорне i туге. * * * Неначе стрiли, випущенi в безлiт, згубилися мiж обидвох краiв, провадженi не силою тятив, а спогадом про образи почезлi, так душi нашi: о порi вагань, пiд щемний спiв земного притягання спiшать у тишу, в безвiсть, у смеркання, де Бог тримае всепрощенну длань. Так прозначились криволети птиць, що, знявшись д’горi, засягають падi, де зiрка задивляеться в свiчаддя своiх озер, колодязiв, криниць. * * * А Ти десь живеш на призабутiм березi моiх усохлих пам’ятей. Блукаеш пустелею моiх пожухлих щасть, зчорнiла вiд скорботи i вiд гнiву. Як страшно не стрiчатися з тобою, ще тяжче – стрiтися! Як часто я тебе зову крiзь сон, щоб душу натрудити повiк незбутнiм молодим грiхом. Ти е в менi. І так пробудеш вiчно, моя свiчо пекельна. У бiдi, вже напiвмертвий, я в тобi единiй собi вертаю певнiсть, що, живий, i жив, i житиму, щоб пам’ятати нещастя щасть i злигоднiв розкошi i молодiсть iзвомплену свою, моя любове згублена! Тобою я запiзнав той необачний шлях самодолання стомного. Тобою я знищив час. Тобою завше плину, вертаючись в витоки, аби гирл цуратися довiку (все так само: все по однiй тяжкiй моiй дорозi, де втрачено початки i кiнцi). …зайди за грань. Нам надто тяжко жити непевнiстю. Межи. Напiвступою, коли занесений замежний крок замислився i скляк. Напiвбажання на пiвваганнi втяте. Гони днiв ховаються за пагорбом терпiння i невидимi. Що, коли б той край пiзнав дробиннiсть нашу? Що б то стало — горi горою бути? Що б то нам посовгнути цi межигони часу, пасматi межигони живоття, цi бурi пристрастей, коли дороги раптово окошилися на нас. А спробуй засягнути до крайчасу, за прапервнi, i все почати знов первослiдом! О що б то нам прямiти, вертаючись у смерть! О, що б то йти узбiччям долi в верхогiр’я крику, яким прорвався долi першотвiр i збурив певнiсть нiмоти i тлiну? О тi нестерпнi виходи за грань привсюдностi! О тi наломи ляку та невситима згага самовтечi, жага згоряння, спалення, авто— дафе. Та паморозь терпiнь i вiчна недокiнченiсть дерзання, рух руху руху. Те безмежжя сил, розбурханих од молодого болю, тi парури зусиль, та виднота себеявляння, та оглухла прiрва обрушення i заступання за видиму смерть, аби тороси муки лiпили лоно пам’ятi. Це ти, непевносте? Оце ти е дорого, котра прожогом навертае нас попiд дашок примирливих скорбот? Як ти заходиш – мигдалевоока — i, деспотичнi сiючи пiдбори, затягуеш круг мене смертний зашморг любовi, начування i жалю. І ось – воно! Неначе стовп пекельний, 6мене iз себе викликаеш, надиш забутим, згубленим, далеким, карим i золотим. Дозволь менi лишитись у цьому горi вiщому. Дозволь наблизитися ближче, щоб утрачене згубити пiд омирення хрестом. А ти стоiш. І закут мiй грубезний у сто дверей зарипав. І вiтри мою полощать душу. Страх як тяжко удруге розминутися менi, аби вже не стрiчатися. А надто — так необачно стрiнутись i вже повiк не розминутися. Даруй, даруй менi оцю миттеву тишу, зникоме забуття i самоту щоб спекатися чар самонавернень i самонапливiв. І самоту. О дай менi уникнутись притьмом. Та – задарма. Дорога не вертае, а котиться назад. Спогадуй, серце. І на крилi – на зраненiм – брини! * * * Б Ти десь живеш на призабутiм березi моiх усохлих пам’ятей. Блукаеш пустелею моiх змарнiлих щасть, зчорнiла вiд скорботи i вiд гнiву. Як часто нам трапляеться з тобою здибатися! Як часто я тебе зову крiзь сон, щоб душу натрудити повiк незбутним молодим грiхом. На кожнiм мурi проступае рить журби твоеi. Де не гляну – докiр сльози твоеi. Мовчазна й сувора, у мармурi непам’ятi, – зориш крiзь мене в вiчнiсть – i мене не бачиш, на мене анi ока не зведеш. Ти е в менi. І так пробудеш вiчно, моя свiчо пекельна. У бiдi, вже напiвмертвий, я в тобi единiй собi вертаю певнiсть, що живий i жив, i житиму, щоб пам’ятати нещастя щасть i злигоднiв розкошi як молодiсть утрачену свою, жоно моя загублена. Тобою я запiзнав тяжкий смертельний грiх самоутрати-знищення. Тобою я знищив час. Тобою завше плину вертаючись в витоки, аби гирл цуратися довiку (все так само — все по однiй безрадiснiй дорозi, де втрачено початки i кiнцi). Я спав. І рвався сон. І миготiли видiння – мов черга ясних озер, на тихих плесах плавала лебiдка, шукала селезня – в яснiй водi. А гай гудiв – i небо видивляв i надив, надив кронами рухкими. Сiдай на воду, селезню! Та марно: п’янила синь. І скалок сонця пiк. І марне: вертикальна ця пустеля розлук ятрила душу, деренчали окляклi, наче металевi, днi. А скалок сонця вогнив хорi груди. Я здумано живу i не зберуся натiшитися злагодою ночi i забуття. Неначе стовп пекельний мене ти з себе викликаеш, надиш забутим, згубленим, далеким, чорним i дорогим. Куди ж мене зовеш, куди й пощо? Дозволь менi лишитись у цьому горi вiщому. Дозволь лишитися у горi, щоб утрачене явити пiд омирення хрестом. А ти стоiш. У сни моi заходиш — й снiги в менi пускаються, й вiтри мою полощать душу. Надто тяжко удруге розминутися менi, аби вже не стрiчатися. Даруй даруй менi всепроминальну тишу, зникоме забуття – i самоту, котра не прагне молодих повернень, а вергне в штольню, в темiнь почезань. О дай менi – у добрий час – вiдмерти! І задарма. Дорога не вертае, а котиться назад. Пiрни туди, iзвiдки вже не виплинеш до скону. Спогадуй, серце. Самопроминай. * * * Ще кiлька лiт – i увiрветься в’язь. Забутий свiт увiйде в сни диточi, i всi назнаменовання пророчi захочуть окошитися на нас. Червона барка випливе з iмли тяжкою безголосою бiдою. Не дляйся, враз пускайся за водою, допоки в душу зашпори зайшли. Дзьобатий сiрий фенiкс у човнi — це Той, кому ти кластимеш поклони, аби похмурi прийняли затони тебе як гостя на довiчнi днi. Блажен, кому немае вороття, кого вже хвиля пойняла студена. Пади i пий iз рiчки небуття, у смерть своi розкидавши рамена. А все тоте, що виснив у життi — як рить, проб’еться на плитi могильнiй. Бо ти еси тепер довiку вiльний — як сирота – в своему всебуттi. * * * Як лев, що причаiвся в хащах присмерку заки й зблудив, отак од мене обрiй вiдбiг, залiгши в сяйних шпарах спогаду минувшини чи то будучини. Сичить змiiним нашептом годинник, обрушуються храми, щойно зведенi, i лагiдно, пiдмитi течiею, фатянiвськi бiлiють кiстяки. Вовтузяться у чорних кронах сосон чернечi сни, так довго нарiкаючи, все ждуть – не дiждуть лиць своiх оновлених i молитовно складених пучок. І втративши надiю, повертаються з тяжкого сну i в напiвсонне дляння тремкого сподiвання: дивен свiт, що був на них прелюто окошився, за ними з свого белебня зорить. * * * Прощайте ви, тюремнi мури, двi дверi, грачене вiкно i ти, мовчазний i понурий мiй столе, й ти, вiльготне дно ночей тюремних. Прощавайте. Коло Тенара – мерехтить. Нiчнi сонця – менi свiтайте <бодай i на коротку мить. Не шкодуватиму за вами коли й не стрiнемось. Дарма. Бо рай порiзано ярами Масна рiлля. Масна пiтьма. Я тут спiзнав, що над вiками i Бог померлих береже. Рай переорано ярами там пекло розкошуе вже.> Там – гамiр. Стiл. І чай. І друзi. Махорки приязна дiльба. І днина на вечiрнiм прузi i вбогi радощi… * * * Ще вруняться кручi днiпровi могучi, ще рiчки синiе збурунена гладь, та вже забiгае, вперед забiгае твiй день, твiй останнiй, попереду – падь. Ще в зеленi роки, ще небо глибоке ще дiвчина кожна, мов рiчка, пливе та вже закiнчились прекраснi мороки, твiй човен самотнiй без весел пливе. Сичать пароплави, гудуть паровози i аероплани видовжують слiд чiпляйся за кручу, як яблуня бiла чiпляйся за небо, як яблунi цвiт. Дорога дороги, долина долини надiя надii урвалась – i край. Прощай, Украiно, моя Украiно, чужа Украiно, щаслива бувай. * * * Ще вруняться гордi Славутовi кручi ще синiе рiчки збурунена гладь, та вже проминае, навiк проминае твiй час, твiй останнiй, попереду – падь. Ще небо глибоке i сонце високе, аж серце замало грудей не пiрве, та вже закiнчились прекраснi мороки, бо передчування у безвiсть зове. Розкриленi висi твоi пронеслися попереду – прiрва – i ока не мруж, ледь-ледь нагодився – i вже заподiвся старий побратим твiй, товариш i муж. Ще дибляться д’горi пiднесенi кручi, та глянь, у ногах обриваеться свiт, чiпляйся за кручу, як терен колючий, чiпляйся за небо, як яблунi цвiт. За обрiем обрiй, за далями – далi, допоки напруглий не видметься свiт, i гробнуть тополi в тягучiй печалi, прощайте, облицi! Коханi, привiт. Бо вже ослонився безокрай чужинний, кучериться щедро багряний розмай, прощай, Украiно, моя Украiно, кохана Вкраiно, щаслива бувай. * * * Наснилося, з розлуки наверзлося, тепер збагни – де сон, а де ява! Снiгами тiла слалося волосся, ромашкою бiлiла голова. І так пливли ми – без човна, без весел лиш колотилась полохко вода. – Чого ж бо ти смутна? – А ти, мой, чом невесел? І хмари йшли – як марних лiт орда. СНОВИДІННЯ Є.С I І то була менi досада: пливла розгониста, туга слiпучо-бiла автострада неначе линва циркова, що над усесвiту проваллям своi напитуе права, i нi початку, нi кiнця тiй гiлцi простору, що родить тугi оранжовi серця. В пiтьмi – такiй, хоч в око стрель — там джереловий голос бродить вишневий, мов вiолончель. Полощеться сорочка бiла — од начувань, не од вiтрiв — душа займаеться зболiла. Бо унизу – як лезо рiв зi спиртом вод. Та Бог боронить зухвальця, поки нiч супонить лють зизооких вечорiв. 25.7.1972 2 Ту келiю, котра над морем (гуде басове жалюзi). Ми смертнiй вiдданi жазi очима нетерпляче борем. А за вiкном – крiзь чадний гуд, крiзь пугача лиловi крики бреде твiй рiдний, без’язикий твiй недорiкуватий люд. Пустеля. Спогади. І дух морських лагун i риболовлi такий театр на безголов’i — аж пiр’я сиплеться, аж пух! Гуде басове жалюзi, йде репетицiя страждання. Душе, даремнi хвилювання, бо меркне мертвий кiн. Чекання. i досвiт сонця наразi немов божественне наслання. 25.7.1972 3 Наснилося, з розлуки наверзлося з морозу склякло, з туги аж лящить: над Прип’яттю свiтання зайнялося i серед плес човен палахкотить, неначе серце на рентгенограмi iзослiпу вовтузиться мале. 4 Немов стрiла, що випущена в безлiт, згубилася мiж обидвох краiв, моя душа, ледь виснажився гнiв, намарне кличе жалощi почезлi i взята в розпач прагне приостанку пiдвести погляд – там де хмар громаддя облегшене дощем, зорить в свiчаддя своiх ставкiв, озер, морiв, криниць. * * * Цi сосни, вбранi в синiй-синiй iнiй на взгiр’я збiгли i завмерли — мерехтом чи то цвинтарним ачи межисвiтнiм — менi вiдкрили вiзерунки душ. Просвiтлi, змертвихвсталi, вертикальнi, вони – одне високе чудування, що iх тримае в свiтi – розпрозоренi вiдкритiстю i щедрим всепрозрiнням, менi цей березень подарував – мов подарунок – березня дари. Богорожденнi, стали i святять, i свiтяться, i свiтять, i мене запалюють своiм огнем жертовним всенепогасним i тонким, як крига цих березневих i спiвучих криг. Так мудро розлягаеться сосна, що виросла на самотi державнiй. Чи не оце малюнок твiй, прадавне, i чи не це вся правда, не вона? О так рости – посеред чотирьох вiтрiв – вiдкрито, весело, довiльно, така ж i пiсня, молода й весiльна, аби впевнитись, що вона всесильна, бо сонцю i соснi е свiт на двох. * * * Самого спогаду на днi, як зiрка у криницi, вона з’являеться менi i свiтить i святиться. З iмли, iз глибу забуття, з великоi розлуки вертае нiби з пражиття i ламле бiлi руки: такий же гожий бiлий свiт, бiл-свiт такий же гожий, а тут лиш мури i гранiт, <паркани й огорожi>. * * * Сьогоднi – нарештi! – лiтак вiдлiтае, i вже – вiд землi вiдiрветься лiтак, але й з-поза хмар небезпека чигае, то ледь вiдстае, то вперед забiгае — i глипае лячно i в оцi тримае, отож начувайся: рушаемо вспак. Таксi. Шурхотiння. Пронозистий вiтер, дорога, урубана в обрiй мечем, тих iератичних назначених лiтер нервовий скоропис, як йой! над плечем. Пронозистий вiтер. Таксi. Шурхотiння. Суремить Ірена мовчанням очей, аж ось воно вмiння, аж ось воно вмiння вiдчути бiду всезусиллям плечей. І мжичка. Вiдлига. Сльота. Чорнотали. Як боляче нiтиться стомлений снiг! Щонадбiг – провали. Щонадлет – провали. І нiде бо долу торкатися нiг. Аж скрикуе вулиця – б’еться i в’еться, як зашморг, як зашморг твого всекiнця, i всезалишаеться, всезостаеться, зi слiду зi твого нiяк не зiб’еться, а все басаманом веде i ведеться i серце ведуть копiйчанi сонця. Пронозистий вiтер. Таксi. Шурхотiння. Заплаканi вiкна. Всевiкна твоi. Пiддайся струмiнням. Всесамострумiнням. Пiддайся цiпильнiй, як бiль, течii. Таксi. Шурхотiння. Заплаканi вiкна. Довкола – все голо. Спiши i бiжи. А день наче лист пережовклий приникне до шиби, до диби, i в горлi аж згiркне. Держи свое серце. Пiд горлом держи. Згадаеш вiдльоти – всю душу ошпариш. Суремить Ірена. Мовчить Вячеслав. Той спогад як подим пожарищ. Товариш iмярек чатуе: всi шпари заткав. Товариш. Як спогад пожарищ – той спогад. Колюча жорства – деренчать камiнцi. Дорога в провалля. В провалля дорога. Середина пекла. Розбiглись кiнцi, мiж них протискайся. Всю душу випростуй. Тож бгай свою душу. Зiбгай. Не розпростуй на кульку розтоплену – в краплю – зiбгай. Хтось третiй, четвертий, i п’ятий i шостий очима оббухла земля – через край. Хтось третiй, четвертий, i п’ятий i шостий о iх мiрiади – буравлять твiй путь. Безвухий бездухий безбровий безкостий, як ангол всеокий – тi ж очi печуть! ось третiй, четвертий, i п’ятий, i сотий, о iх мiрiяди – буравлять тебе. Вокзал. Коридори, нiмi як комплоти, а небо – в проривах – як бiль голубе. Тебе це покликало небо. Тебе. Тож в небо провалля, в бездоння, в бездолий нагiрнiй, невiрний, утрачений рай, всебiдий, всегнiвний, всещедрий, всеголий. А що пiд крилом твоiм? Кара – карай. У небо у надвищ у стужу прелюту до сонця, Ікаре, ти, рабе, розкриль, здобудеш, як лiки, нестерпну покуту розпалиш, як горно, свiй витвердлий бiль. Оце ти, оце ти, бiдо бiлокосто, оце ти, оце ти, добо начувань, i другий i третiй i п’ятий i шостий — як вiсник як злiсний як янгол карань. Ламка i витка всеспадна вседорога, дорога до Бога – ламка i витка, коли нас долае, поймае знемога, вриваеться пiсня – i вiща й щемка. О царство пiвсерць, пiвнадiй, пiвпричалiв, пiвзамiрiв царство, пiвзмаг i пiвдуш. Скрегоче в металi, регоче в металi, збираючи мертвих, як листя папуш. Розтанути б, згинути б, геть розчинитись, розпасти на атоми. Розпорошись! На порох на порух на морох. Згубитись в огнi всепромiння. Йде час твiй. Держись. Той аеропорт, нiби чорт на весiллi, гуркоче, скрегоче, заводить оркан. Це сiмдесят перший. Це чорна недiля. Це зашморг. Це даждь’мо. Це вибiр. Це бран. Пали мене, пале, i ваб мене, вабо, тужи мене, туго, додолу сягай, недоле. А зорi чiпкi, наче краби, прощайся iз ними. Прости i прощай. Востанне, дарабо, востанне, дарабо, вищить твоя хвища i вабить за край. * * * Осики лист карозелений на жальнiм вiтрi шерхотить. Ще досвiток. Вiтчизна спить, стенувся в’язень коло мене i моторошно так гарчить. І мертве свiтло. Тiнь пасмата чи то провидця ачи ката навскiс – на лiжка, бильця, на пiдлогу – нiкого позвати на допомогу. Треба ждати, але чортзна кого, чортзна — для чого. Брудно-жовте сниво у бовтанцi палати пiд турбот криiвкою. Злостиво шепоче думка: чи не диво оцей людський нелюбий рiд, окритий сном. В вiкнi слiпому ледь-ледь займаеться зоря, куток читае псалтиря, та не дiбрати слiв нiкому — в осицi жеврiе зоря. * * * Вечiрне сонце соснами погасне, мине, як птах, i край зорi згорить, i ти збагнеш раптово, що то жить (нема – майбутнього, а е – сучасне). І ще збагнеш, що пагорбом земним здiймаеться маленьке лiжко сина, яким i довiкуе Украiна своiм холодним полум’ям чудним, де на слiпучу вимерзлу блакить налiг оранж вологий п’ятипалий, а ми кохали те, що пам’ятали, а пам’ятаем, доки нам щемить; вечiрне сонце, в соснах вiдхололе, на жердцi шмаття вимерзлого спах, i сльози (наливаються в очах) i помаранчi (як дiвчата голi).