СОЧИНЕНИЯ

АКИМА НАХИМОВА

в стихах и прозе,

напечатанные по смерти его

__________________________________

Блеснуть искусством я нимало не искал;

Что сильно чувствовал, то смело написал.

___________________________________

Издание третье, дополненное

__________________________________________

МОСКВА.

В типографии С. Селивановского

1822

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

с тем, чтобы по напечатании, до выпуска из типографии,

представлены были в Цензурный комитет семь экземпляров сей

книги для препровождения куда следует на основании узаконений.

С. Петербург. Июня 12 дня 1822 года.

Цензор статский советник и кавалер

Ив. Тимковский.

МНЕНИЕ О СОЧИНЕНИЯХ НАХИМОВА

Сочинения Нахимова нимало не похожи на такие, которые до

тех только пор и живут, пока они на языке у самого автора. В них

видна равная степень изобретательности и отделки. Правда, пороки,

которые он разил, по гнусности своей разнообразны до

бесконечности. Но признаться надобно: чем труднее брать их

истинно сатирические стороны, тем более потребно искусства и

остроумия для того, чтобы сделать их приятными даже тем, от кого

они заимствованы, и не оскорбить тонкого чувства людей

образованных! – Нахимов успел в этом совершенно.

Забавно для нас одно только, именно: многие, разумеется, такие,

которые уже не стоят бумаги и чернил, берут некоторые отрывки его

прямо на свой счёт. Всякий подумает, что такое вменяют себе в честь

– видеть точное изображение себя в печатной книге и ещё стихами,

да и отменными!

Заметим для таковых, что критика, сатира и пасквиль, сколько

по видимому ни похожи друг на друга, но разнятся между собою

чрезвычайно. Все три имеют в предмете – выставлять недостатки

произведений человеческих; но

Критика показывает погрешности и ошибки для того, чтобы

воспользовался замечаниями тот, к кому они относятся. Притом

справедливый критик замечает и совершенства.

Сатира показывает одни недостатки и остроумно осмеивает их,

не касаясь личности тех, в ком замечаются сии недостатки.

Пасквиль также показывает недостатки и осмеивает их; но тут

сочинитель указывает именно на какое-нибудь лицо. А поелику в

образованных обществах всякий такой поступок противен

благопристойности и притом вреден для описываемого лица, то такие

сочинения строго запрещаются.

Куда ж теперь отнесём мы сочинения Нахимова? Конечно, ко

второму роду. И смешон будет тот, кто превратит сатиру в пасквиль

для себя.

(Украинский вестник, 1816, № 1.)*

=================================================

В конце прошлого 1818 года вышла в С. Петербурге книжка

под названием: «Память о харьковском стихотворце Акиме

Николаевиче Нахимове», написанная доктором В. Масловичем.* В

сей «Памяти…» помещены краткая биография и скромное замечание

на оба издания его сочинений.* В самом начале её, после неновых,

впрочем, понятий о любви к родине, изложены также очень

благовидно и побуждения, привлекшие сочинителя к жизнеописанию

харьковского певца: – это собственная его любовь к родине (стр. 6) и

признательность к дарованиям стихотворца Нахимова (стр. 7)

Каковы бы, впрочем, ни были сии побуждения, труд господина

Масловича, предпринятый для чести единоземца, действительно был

бы похвален и принёс бы самому ему честь, если бы он память об

нём, или биографию, составил основательную и справедливую; но, к

сожалению, сего в ней нет. Всякий, кому только угодно заглянуть в

«Память…» господина Масловича, сравнив её с точною, ниже сего

изложенною его биографиею, почти на каждой странице найдёт

анахронизмы и другие несообразности. И не удивительно: господин

Маслович писал её по слуху, в чём, однако же, не признался,

следовательно, в его сочинении нет и искренности; но что, всего

удивительнее, что господин Маслович, быв сам любитель и

производитель стихов, не постиг настоящего характера Нахимова из

его стихотворений, и оттого приписал ему одну скромность, на

каких-то странностях его основанную (стран. 22). Всё вышесказанное

подало повод при сем третьем издании поместить, вместо

предисловия, краткую, но более точную биографию Нахимова, то

есть, без анахронизмов, и настоящий характер сочинителя

изображающую.

Аким Николаевич Нахимов, кандидат Императорского

Харьковского университета и автор издаваемых теперь сочинений,

родился в Слободской Украинской губернии в Богодуховском уезде*

Напечатана в типографии Н. Греча.

Да будет позволено сделать здесь, не уступающее в скромности замечанию

господина Масловича, таковое: были причины гораздо сильнейшие

вышеприведённых сочинителем побуждений, кои, так сказать, вырвали у него

столь поспешное и оттого столь нескладное издание памяти о харьковском

сочинителе Нахимове. Издатель.

от второго брака поручика Николая Мануйловича Нахимова с

дворянкою сербского рода из фамилии Райновичей, а умер уже

помещиком Харьковского уезда в той же губернии. Преклонность лет

отца и слабое сложение матери, вероятно, были причиною, что оба

брата, от сего брака рождённые, также не крепки были телом и не

долговечны

. Но это не мешало выспренности духа и сил дарований.

Сие наипаче доказал собою описываемый нами автор. Сложение его

было нервное, в высочайшей степени удобораздражимое; пасмурная

погода и всякое огорчение поражало его необыкновенно и тяготило

без меры. Дар настоящего гения. Можно привести этому два

свидетельства: первое – собственноручную его записку, деланную им

о себе для бывшего известного доктора Трофимовского и найденную

по смерти при разборе бумаг. В сей записке говорит он, что в 16 лет

он уже имел такое воображение, что для него пищи в сем мире не

было, отчего он нередко приходил в отчаяние. Второе, что он

писывал всегда, не приготовляясь, а когда только внутренняя сила его

приходила в сотрясение. В это время взор его делался необыкновенно

сверкающим и разноцветным, и в это-то время он изливал мгновенно

негодование своё на пороки и гнусности людей. Природа, особенно,

кажется, влила в душу его чувство отвращения ко всему

несправедливому и смешному, впечатления коих действовали на него

до исступления.

Первое начало образованию своему положил он в Благородном

Московского университета пансионе, где ещё в юных летах замечена

в нём особенная способность и склонность к упражнениям в

словесности, и некоторые из опытов его в ней помещены в изданных

тогда журналах. Поступив потом в военную службу, именно в

Мариупольский гусарской полк юнкером, больше из обыкновения,

существующего в сословии российского дворянства, нежели сколько

по склонности, не долго в ней оставался, а вышедши в отставку тем

же чином, отправился в С. Петербург для определения к статским

делам. В сие-то время испытал он жребий, каковому нередко

подвергаются пылкость и неопытность молодых людей; жребий,

доставивший ему случай узнать столь основательно жрецов и

причетников, как он сам выразился, храма Фемиды,

поселит в душе

Меньшой брат покойника одного был с ним сложения и умер от той же

болезни штабс-ротмистром в отставке почти одних лет.

Смотри описание путешествия Фемиды, или сказание о Фемиде.

к поступкам их омерзение, и когда и дальнейшие опыты в жизни

продолжали уверять его в том же, описать оные такими резкими

чертами, какими наполнены его сочинения об них. Сей случай

глубочайшее сделал в нём впечатление, и он не забыл в басне своей

«Молодой Орёл», в конце которой, в предостережение подобным

ему, говорит:

О пылкий юноша! не торопися в свет:

Чем пламеннее ты, тем больше сыщешь бед.

После столь неудачного вступления в свет по гражданской

службе, которую и должен он был оставить, возвращение его из

столицы в дом последовало точно почти в самое время открытия

университета в Харькове. Сколько любовь к познаниям и удобность

приобрести оные в сем месте, столько не меньше справедливое

желание существовать морально, внесла имя его в список

своекоштных студентов. Обладав уже основательно языками

немецким, французским и английским, равно и теориею словесных

наук, в продолжение трёхгодичного с половиною курса, он

преимущественно знакомился с греческими и латинскими

классиками, для чего даже брал уроки партикулярно, и практическою

словесностью. Оканчивается курс, цель достигнута, ревность и

успехи в науках получают должное воздаяние – степень кандидата;

время получения диплома на сие достоинство было тою

торжественною минутою, в которую он воскликнул:

Се из ничтожества внезапно извлечён!

Ключ же выразумения сего восторга в предыдущих строках

находится.

По столь отличном окончании учебной, так сказать, карьеры в

июне 1808 года, мысль об устроении себя на будущее время заняла

нашего автора. Почему, отправившись в деревню, родителем ему в

наследство назначенную, принял её под надзор свой, стараясь между

тем приискать себе достойную подругу жизни. Вскоре Промысл

указал ему таковую

по сердцу, в соседстве, с коею и вступил он в

супружество в генваре 1810 года. В сие-то время оставлял он не

Смотри стихи на кандидатское достоинство.

В фамилии дворян Бежановых.

мирные леса

(ибо деревня его лежит больше в степных местах), а

мирный кров свой и семейные удовольствия, для преподавания

словесности в курсе, для гражданских чиновников, учреждённом при

Харьковском университете. Будучи потом убеждаем домашними

обстоятельствами и неудобностью поездки, для одной лекции в

неделю, почти за пятьдесят верст, и, не докончивши, оставил оный в

половине 1811 года. Около сего времени начали ему встречаться,

одно за другим, родственные и семейные огорчения, сильно

подействовавшие на состояние его здоровья и самой жизни. Вдруг

лишается он любимой сестры, потом погребает почтенного родителя;

возвращается в дом и находит единственную отраду свою –

единственного сына – первенца при последнем издыхании. Смерть,

не пощадившая сего малютку, поразила горестно отца его до такой

степени, что с сей поры справедливо полагать надобно начало и

собственной его кончины. Хотя всеблагому Промыслу угодно было

вскоре утешить его рождением дочери, и потом другой; но прежнее

здоровье его никогда уже не восстановлялось. Наконец,

усиливающаяся слабость довела его до чахотной лихорадки

(febris

hectica), от коей он и скончался на 33 году своего возраста июня 17,

1815 года.

Здесь по порядку следовало бы сказать нечто о наружности

Нахимова; но поелику он сам себя лучшим образом изобразил в

следующей ниже сего пиесе «К самому себе», то я и умолчу об ней.

Нельзя однако ж оставить без всякого замечания те места из

«Памяти…» господина Масловича, в коих он говорит о костюме,

образе жизни, добродетелях и недостатках Нахимова

. По всему

видно, что господин сочинитель «Памяти…», выставивши единожды

героя своего с какою-то оригинальною скромностью – и во всём,

приписавши оную странностям, коими он изобиловал (стр. 22), был

уже в необходимости выдержать себя и наполнить означенные

страницы странностями до такой степени! По чести сказать, они

слишком выисканы и увеличены. Это правда, что Нахимов не

принадлежал к числу щёголей (петиметров), коих осмеивал, но

Смотри «Память…» Масловича, стр. 23.

«Память…» Масловича, стран. 31.

Над гробом его учреждён престол во имя святых Иоакима и Анны вдовою

покойника.

От стран. 32 до 36.

одевался всегда опрятно и прилично; в худую же погоду, во время

дождя, прохаживаться (стран. 33) в одном новом фраке вовсе не мог

потому, что здоровье его не позволяло, и он вообще любил кутаться;

жил также соответственно своему роду и достатку, занимая всегда

три или два чистых и светлых покоев (там же), а после и весь дом,

имея притом достаточную прислугу; тоже надобно сказать о затворе

окон и дверей, свече среди дня при действии пиитического восторга.

(там же). Одним словом, бывши ему товарищем и приятелем с начала

до конца курса по университету, я не заметил подобных в нём

постоянных оригинальностей, коим случайности – имея своё

исключение, – всегда противополагаются. Самое благоразумие велит

сюда причислить всё сказанное господином Масловичем о Нахимове,

равно и фризовый верблюжьего цвету сюртук, картуз особенного

покроя и суковатую палку (стр. 32). Скажем нечто и о скромности,

справедливо Масловичем замеченной, но только и она не была

единственною; а то вовсе несправедливо, будто бы она происходила

от странностей. Источником оной были честолюбие, которое у

Нахимова, si licet parva componere magnis,* было, так сказать,

Суворовское. А кто дерзнёт подумать даже, что скромность сего

бессмертного героя происходила от странностей? Всякий, оком

любомудрым взглянувший на сочинения Нахимова, не посмеётся

моему сравнению; и разнородные гении в одном чём-либо могут

встретиться. Наконец должно бы сказать здесь что-либо как о

добродетелях, так и недостатках описываемого; но я оставляю сие: и

тем и другим достойную цену воздать может одно только правосудие

Божие; нам же смертным долг велит следовать первым и прощать

последние. В заключение сего жизнеописания издатель Нахимова

долгом поставляет указать некоторые анахронизмы господина

Масловича, относительно его сочинений сделанные, и отвечать на

скромные его замечания: 1) на неправильное разделение оных при

издании, и 2) на непомещение некоторых. Касательно первого

довольно сказать, что ещё при первом издании ясно означено было

время, когда наш автор большую часть написал – это пребывание его

в университете; почему ошибочно господин Маслович отнёс

означенные («Память...» на стран. 28) сочинения к позднейшему

времени, и особенно рассуждение о словесных обезьянах к 1812 году:

оное написано еще в 1807 году, что доказывается подлинником его

руки – и тогда уже дух Нахимова предвидел участь сих словесных

животных. Далее – что я поместил и в первом и во втором изданиях –

«Зверинец» в разряд «Сатирических сочинений», а не в число

«Басен». В сем последовал я распределению самого сочинителя, ещё

при жизни им сделанному, по коему вообще первое издание и

напечатано. Мысль, что сочинитель не меньше меня и самого

господина Масловича разумел роды или классификацию сочинений,

совершенно убедила меня не делать в том никакой отмены. Наконец,

господин сочинитель «Памяти…», попеняв мне за то, почему я

наравне с «Мерзилкиным» не поставил «Похвалы гроку» и «Стихов

рожку»*, хотя сам же и оправдывает меня коротеньким

рассуждением о выборе предметов. Однако ж я позволю себе

заметить, что упрёк сделан мне неосмотрительно, то есть, не

вникнувши в содержание «Мерзилкина», которое весьма хорошо

указывает на гибельное слепотствование, с каким препоручалось

некогда воспитание Пурсоньякам,* ядоносные коих наставления

породили не одного Мерзилкина. Статься может, что и сие третье

издание покажется господину Масловичу не во всём полным, ибо не

все сочинения помещены и нет оным разборов. В оправдание на сие

скажу, что первые не все помещены быть могут, а последние

признаются вовсе ненужными.

Д. Б.

К самому себе

Престань, Нахимов, злобу света

И жребий свой ты проклинать;

Послушай моего совета,

И ты забудешь тосковать.

Судьба тебе определила

В сем мире несколько пожить;

По милости своей решила

Тебя в число людей вместить.

Так сделалось, как ей угодно:

Ты чувствуешь, что ты живёшь;

Летаешь мыслями свободно,

Сидишь и ходишь, ешь и пьёшь.

Чего ж, безумный, ты желаешь,

И жребий свой за что клянёшь;

Тоскуешь, бесишься, мечтаешь,

С досады волосы дерёшь? –

Того ль, что жизнь твоя не вечна,

Что будешь ты ничто – опять;

Что дни твои так скоротечны,

Всегда что должен смерти ждать;

Что ты не создан исполином,

Вольтер какого описал;*

Или Аммона

славным сыном,

Пред коим свет весь трепетал;

Микромегас.

Так называли Ливийского Юпитера. Александр Македонский наименовал

себя его сыном.

Сокровищ Креза не стяжаешь,

Не столь премудр, как Соломон,

Не так красно мысль выражаешь,

Как Демосфен, иль Цицерон;

Не можешь так играть на лире,

Как славный Тимофей

играл,

И дерзостно парить в эфире,

Как некогда парил Дедал

;

Прелестного Альцибиада

Что ты не одарён красой,

И милой нимфы нежна взгляда

Пленить не можешь ты собой;

Не знаешь светска обращенья:

Задумчив, медлен, нелюдим;

Не любишь шумного веселья:

Суровым кажешься и злым;

Что ты совсем почти немеешь,

Как должно с дамой говорить,

Подсесть под бок ты к ней не смеешь,

Не можешь в модном свете жить, –

Не то ли дух твой возмущает,

И не даёт покойно спать;

Тебя не то ли заставляет

Всегда на жребий свой роптать?

Или, о будущем мечтая,

В нём бедствия грозящи зришь

И, их всечасно ожидая,

Чрез то себя несчастным чтишь?

Милетянин, музыкальный стихотворец, процветавший около 340 года до

Рождества Христова при Александре Великом.

Известный афинский художник, строивший Лабиринт в Крите, в который и

был посажен первый вместе с сыном своим Икаром, и откуда спасся,

приклеивши крылья к своим и его плечам.

Оставь мечту сию нелепу

И впредь пустого не желай;

Престань в тоску вдаваться слепо.

Печали мнимы презирай,

Судьба, иль Божье провиденье

Тебя желало произвесть

Не для того, чтоб лишь мученье

Тебе в сем мире перенесть.

Оно премудро, совершенно,

Ты в том уверен должен быть,

Закон Его всенепременный,

Чтоб тварям всем благотворить.

Но слабый смертный не измерит

Путей невидимых Его;

Колеблется, вопит, не верит,

Трепещет часто от всего.

Затем-то должен ты решиться,

Чтоб впредь великодушней быть;

И что с тобою ни случится,

С терпеньем всё переносить.

От мнимого добра прямое

Всегда старайся отличать,

Чтоб привидение пустое.

За счастье не почитать.

Люби всем сердцем добродетель,

И мнениям не верь людским;

Пусть совесть будет лишь свидетель

И мыслям и делам твоим.

Достигнуть мудрости старайся,

Себя найболее познай;

Душою к Богу прилепляйся

И к ближнему любовь питай.

Гнушайся глупым суеверьем,

Нелепы бредни презирай;

Не пышностью, но просвещеньем

Себя от черни отличай.

Беги притворства и обмана;

Боярам знатным ты не льсти:

В различных орденах болвана

Болваном, а не богом чти.

Хоть лестью то себе доставишь,

Что будешь в ленте и с крестом;

Но счастлив ты чрез то не станешь,

Коль счастья нет в тебе самом.

Лишь прямо тот блажен, кто честен,

Находит сладость, кто в добре:

Хоть в мире он не так известен,

Но он спокоен сам в себе.

Для доброго нет бедства в свете,

Оно злодеям лишь грозит:

Так Бог сказал в своем завете,

И так нам здравый ум гласит.

Хоть смертных часто обольщает

Богатство, слава, красота;

Но всё то гибнет, исчезает,

Как будто пыль, или мечта.

Одно добро лишь неизменно:

Его источник есть сам Бог! –

Когда б всегда ты несомненно

В сих мыслях пребывать возмог,

Тогда б ты счастьем наслаждался

Средь самых горестнейших дней,

И смело к цели приближался

Сей жизни временной своей.

Того смерть только устрашает,

Злодейства кто всегда творит!

Прошедшее его терзает,

Отрады в будущем не зрит.

Взгляни на злобного Нерона,

Как умирал ужасно он;

Сравни Сократа, Фокиона:

Кончина их… приятный сон. –

О сем, Нахимов, ты прилежно

Всегда как станешь размышлять,

То будешь мирно, безмятежно

Свою ты жизнь препровождать.

Хотя бы землю с твердью всею

Грозила бездна поглотить,

Но мужа правого душою

Ничто, ничто не устрашит

_____________

Найдено написанное на печатной книге после первых двух изданий при

разборе библиотеки сочинителя.

I. САТИРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

Предисловие к российской грамматике

Блажен, кто в жизни сей с указкой меж перстов,

Прошед сквозь «юс» и «кси», достигнул до складов,

И тамо в «бра» и «дра» прилежно углублялся;

Чей ум во чтении довольно подвизался,

И наконец, явя в писании успех,

Российской грамоты взошёл на самый верх.

Как уголь от золы, так от невежд отличен,

Кто рисовать азы способен и привычен:

Почтен от всех такой премудрый человек,

И перед ним ничто кузнец и дровосек. –

В России исстари ведутся грамотеи,

Преборзые писцы, прехитры крючкодеи,

Которых дивная, пернатая рука,*

Как лошадь почтова поспешна и прытка.

Реченные руки под гибкими перстами

Плодятся литеры с различными хвостами.

Писать – велика вещь, достойная трудов;

Но льзя ль без горести взирать на тех писцов,

Которы пишут так проворно, крючковато,

Да только без пути, не ясно, длинновато?

Тарабарщина плод их жалкого пера! –

Подобно до времён Великого Петра

Из лык сандалии чухонцы соплетали,

Однако же они искусства в том не знали;

Но лишь монарх на них вниманье обратил,

Чухонский лапоть вдруг вид новый получил.

Российской грамоте полезно то и нужно,

Чтоб жить с грамматикой всегда в связи и дружно.

Читанное сочинителем при начале курса словесности для гражданских

чиновников.

Смотри сказание о Петре Великом Якова Штелина.

Являют опыты, что без науки сей

Калека, иль слепец несчастный грамотей!

Искусно с глаз его бельмо она снимает;

О, чудо! грамотник внезапно прозирает;

Как солнце азбука тогда пред ним блестит.

Не веря сам себе, он с изумленьем зрит

Разнообразных слов начало, род и свойство,

Премены дивные и чудное устройство!

Прозревший грамотей не ощупью идет,

В писаниях его тарабарщны нет;

И слава громкая повсюду возвещает:

«Такого-то писца уж всякий понимает!»

_____________

«Тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна

история, сомнительна юриспруденция без грамматики». – Ломоносов.

Элегия

Восплачь, канцелярист, повытчик, секретарь.

Надсмотрщик возрыдай и вся приказна тварь!

Ланиты в горести чернилами натрите

И в перси перьями друг друга поразите:

О, сколь вы за грехи наказаны судьбой!

Зрят тучу страшную палаты над собой.

Которой молния грозит вам просвещеньем.

И акциденций всех, и ябед истребленьем.

Как древо сокрушён, падёт подьячих род;

Увы! настал для вас теперь плачевный год!

Какие времена! должны вы слушать курсы.

Судебные места все превратятся в бурсы.

Ах! если бы воскрес один хоть думный дьяк,

И с челобитною явясь пред царский зрак:

«Чем заслужили гнев мои, – воскликнул, – внуки,

Что посылаются к ним палачи науки?

Ты хочешь, чтоб от их немилосердных рук

Расправился или переломился крюк.

О солнце! не лишай ты филинов затменья!

Да крюк пребудет крюк по силе уложенья!»

Но что! где дьяк и где прошение к царю?

Беда коллежскому теперь секретарю.

«О чин асессорский, толико вожделенный!

Ты убегаешь днесь, когда я, восхищенный,

Мнил обнимать тебя, как друга, как алтын;

Быть может – навсегда прости, любезный чин!

Сколь тяжко для меня, степенна человека,

Учиться начинать, проживши уж полвека.

Какие каверзы, какое зло для нас

О просвещении гласящий нам указ!

Друзья! пока ещё не свтло в нашем мире,

На счёт просителей пойдём гулять в трактире:

С отчаянья начнём как можно больше драть:

Свет близок – должно ли ворам теперь дремать?»

_____________

Зверинец

Учёный Усурум недавно отыскал

Предревний манускрипт на языке еврейском,

И в оном начитал,

Что при царе халдейском,

Не знает точно при каком,

Жил был халдей Салваназарадом. –

Не столь о языке французском мы радеем,

Как к скотскому он прилежал

И так в нём успевал,

Что говорил с ослом, как будто бы с халдеем.

Кто где, а наш мудрец всё со зверьми:

С скотами для него жить лучше, чем с людьми.

Лишь только рассветёт, уж он спешит в зверинец

И зверю каждому несёт с собой гостинец:

Иному сена пук, другому мяса кус.

Встречают все его; и заяц тут не трус;

К халдею лев, тигр даже льстится!

Один осёл косится:

Не хочет разделиться

С козлом гостинцем пополам:

«Меня равнять козлам!

Нет, брат, хоть я теперь жую траву с скотами,

Но прежде с господами

Я кушал за одним столом:

Был в жизни человек, по смерти стал ослом!

Я шляхтич Гурнгарндрас: не смей шутить со мною,

Иль формою суда разведаюсь с тобою!» –

«Как жалко мне, – вскричал с насмешкою халдей, –

Что прежде не имел ты длинных сих ушей.

Для шляхтича они великая прикраса;

Знавал я Гурнгарндраса;

Всем такать, всех лизать,

Спину пред всяким изгибать,

Его то было дело:

Кто подл, на счастье тот всегда надейся смело!»

Халдеев сей ответ понравился козлу,

Он гордо подошёл к ослу,

Так заблеял, тряся во гневе бородою:

«Мне низко говорить со шляхтою такою:

Я прежде был паша, тот дивный Беккоккос,*

Чей в свете славился огромностию нос.

В серале целый век, как в масле сыр катался,*

И с Хрюхряхрюсом лишь в богатстве не равнялся». –

«Да, – хрюкнул боров вдруг, – имел я с миллион!» –

«А пользы от того?» – спросил сердито слон.

«Та польза, что всегда я быль ужасно тучен!» –

«Да стал ли чрез тебя другой благополучен?» –

«Немного, слон, теперь найдёшь глупцов таких,

Чтоб думали и о других:

Свет нынешний наполнен мудрецами…» –

«Которы, – слон взревел, затопавши ногами, –

Достойны быть, как ты, свиньями!» –

«Да ты нам не указ! – прикрикнула лиса: –

В науке жить с людьми не знал ты ни аза,

Хотя великим ты министром слыл халдейским; –

Вот я-то мудрецом могу почесться светским.

Ласкаючись ко всем с умильнейшим лицом,

Казалась другом всем и всем была врагом,

Достоинства людей мешками измеряла,

Для пользы и ослов хвалами осыпала,

И в силе через то у знатных я была:

С тобою, грубый слон, лишь сладить не могла!

Но вашей братии немного ведь в столице,

Так нечего о вас заботиться лисице».

Халдей,

Мохнатых слушая людей,

Дивился –

И порознь каждого он расспросить решился,

В каком кто звании при жизни состоял?

«Я был судья, – медведь сказал, –

И кожу не одну с невинности содрал!» –

«Я назывался Ворворвором.

И ты был не судьёй, а сущим живодёром!» –

Рычал великодушный лев,

Сверкая взорами, разинув страшный зев.

«Я протестуюся! – вскричала россомаха: –

Смотрите! судия смердит уже от страха;

Поступком сицевым* обижена и я,

Понеже в должности была секретаря;

Лев будет под судом по моему прошенью,

И карачун дадим всему его именью!» –

«А ты, волк, чем служил?» –

Халдей у бирюка спросил.

«Я то ж, как и медведь, присяжный кож сдиратель –

В Палате председатель». –

«А ты, барсук?» –

«Я также был приказный крюк;

Но не лупил людей, как будто бы скотину,

А скромно продавал законы по алтыну». –

«Ну, ты, олень, скажи, кто прежде был таков?» –

«Я был охотник Люблюпсов:

В отъезжем поле мать когда зверей травила,

Верхом меня родила;

И мой отец охоту так любил,

Что в псарне с гончими и спал, и ел, и пил.

Я также, будучи их одарён геройством,

Не славе жертвовал, но дичине спокойством!» –

«А ваша честь, кто вы, сурок?» –

«Разбойничек, то есть, картёжный я игрок!

Тузом и двойкою я нажил капиталец!» –

«А ты, слепой красавец,

Кто ты, угрюмый крот?» –

«Я всё: законник, волхв, философ, звездочёт,

И словом: в форме я учёный первоклассный!

Все мыши и кроты согласны,

Что я был чудо-человек:

Хоть здраво ни о чём не мыслил весь мой век,

Но умер, погружён премудрости в пучине;

В навозе рылся я, в навозе роюсь ныне!» –

«А ты, почтенный господин,

Благочестивый кот, какой имел ты чин?» –

«Я человек не светский, но духовный,

По милости Творца, был жрец верховный;

Был образ кротости, смирения пример,

Свят духом, но притом халдейский кавалер.

Духовную мою трапзу составляло:

Млеко, сыр, масло, сало,

О стаде пекся я по долгу пастухов,

Но я терпеть не мог мышей-еретиков!» –

«А ты что скажешь нам, баран?» –

«О! я, сударь, из столбовых дворян.

На бранном поприще искал мой предок славы,

А я мух колотил в деревне для забавы;

Мой предок для того без сна в трудах потел,

Чтоб после правнучек попил, поспал, поел». –

«Ты выслушай меня, – вскричала обезьяна: –

Вот я-то тварь была преславна

И много обществу я пользы принесла:

Изрядно кушала, изрядно и пила,

Отменно прыгала, кривлялась бесподобно,

Играла дамами, как шашками, свободно;

Щелкала по носу и знатных я господ,

Хоть я была ничто, как гаер иль урод,

Достойный забавлять на ярмарках народ.

Пристойность, правда, стыд всегда мне были чужды,

В религии совсем я не имела нужды,

И будучи во всём глупее лошака,

Я принимала вид большого знатока;

В искусстве льстить слыла великой мастерицей,

В обманах, в хитростях поспорила б с лисицей;

На счёт других жила приятно, без забот,

И словом: я была скотина a la mode». –

«Ну, ты, хомяк, скажи, ты что был за детина?» –

«Ах! государь, я был торговый мужичина.

Товаром мелочным сперва я начал торг.

Стыд, правда, совесть, Бог –

На чисты денежки всё это продавалось:

Иной день раз пятьсот божиться мне случалось.

Когда же нажил я изрядный капитал,

То так богобоязлив стал,

Что лишь по старой я привычке плутовал:

За доброе, подчас, я продавал гнилое,

И брал не более как впятеро иль втрое.

Аршин и ножницы, весы, рука и взор,

Зуб каждый у купца и даже лавка – вор!

Не должен покупщик отнюдь обвёртке верить:

Готова и она обвесить и обмерить». –

«Молчи, подлец, – вскричал Салваназарадом, –

Ты счастлив, сделавшись по смерти хомяком!

Услышь меня, услышь всезиждущая сила!

О, если б ты закон такой постановила,

Чтоб всякий человек: судья, или купец,

Поп, воин, дворянин, учёный и кузнец,

Забывший совесть, стыд, закон, монарха, Бога,

Перед зерцалом ли, средь царского ль чертога,

Иль в доме собственном пируя за столом,

Ко удивленью всех, стал волком иль ослом,

Примеры б таковы безумцев устрашили,

И смертные себя и Бога б больше чтили».

_____________

Отрывки из «Пурсониады»

Из первой песни

Помилуй ты меня, о, Феб, парнасский бог!

Кого велишь ты петь, внушая мне восторг?

Ах! сжалься надо мной, чувствительная муза!

Могу ли я хвалить толь дивного француза,

Каков был некогда преславный Пурсоньяк:

В Париже продавал на рынке он табак,

Герой был в кабаках и первый жрец в харчевнях;

Шумел на площадях, смирялся он в деревнях,

Где часто странствовал для чёрствого куска,

Где бледная его, голодная рука,

Тряся котомкою, прохожих умоляла,

И с жадностию хлеб насущный принимала!

Из нищих вдруг потом попался Пурсоньяк

В число мошенников, воров и забияк;

Потом он заклеймён и сослан на галеру,

Но земляков своих последуя примеру,

Чудесным образом в Россию убежал,

И ссылочный француз как солнце возблистал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Восстал француз, но ах! от слабости шатался;

Вотще он воздухом, как манною, питался:

Лишь первый шаг ногой дрожащею ступил,

Зефир с насмешкою француза повалил;*

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Внезапно выглянул из ада Вельзевул,

Во всю бесовску мочь он крикнул: «Караул!»

И к Гладу так вещал: «О, подлый забияка!

Вот до чего довёл ты славна Пурсоньяка!

Познай, что сей француз мой искреннейший друг;

Ступай к нему, ступай скорее для услуг!»

Уродливый скелет, вооружась клюкою,

Пустился в дальний путь с походною сумою;

По рёбрам повязал широкий он кушак

И пламенный надел на голову колпак;

Гремит он на бегу иссохшими костями,

И челюсть искривив, гигант стучит зубами;

Траву, и дерево, и корни, и цветы

Тербит, гложет, жрёт, глотает всё в пути.

«Возможно ль! – он кричит: – я должен быть слугою,

Вот как ругается царь адский надо мною!

Нет, Вельзевул! хотя ты знатный господин,

Но Голод в пекле тож имеет знатный чин,

И род мой твоему ни чём не уступает:

Почтенна Смерть меня отменно уважает;

Война сестра моя, а Нищета кума,

Родная тётка мне сиятельна Чума,

В великой дружбе я с учёностью бываю,

И часто чудеса творить ей помогаю.

О, сколь поругана высока честь моя:

Холопом буду нынь у санкюлота я!*

Хоть должен выполнить бесовско повеленье,

Но Стиксом я клянусь питать к французам мщенье.

И в помощь пригласив Разврат, Болезнь, Войну,

Обрушу гибель всю на горду их главу!»

Безумные враги отечественных щей!

Не зрю я в вас славян, не зрю богатырей;

Насилу движутся полмертвы ваши трупы!

Оставьте наконец вы соусы и супы;

Не галлам вы должны, но предкам подражать:

Прямою доблестью и пузом щеголять.

Из второй песни

На деньги ужас как нечисты духи падки;

Известно, что они всегда любили взятки;

Бесовской алчности уже я зрю пример:

Содрал с меня алтын на привязи Цербр.

Когда с бумагой в суд приходит челобитчик,

Кряхтит и кашляет от радости повытчик,

Облизывается в восторге секретарь

И нюхает табак приказна мелка тварь.

Проситель корчится; подьячие гордятся:

Змеёю должен он пред гадом увиваться,

Просить и кланяться, давать и обещать,

В трактирах подчивать и дома угощать.

Случилось так и мне меж адскими крюками.

Чего не делал я пред подлыми чертями!

Нижайше кланялся, покорнейше просил:

Давая деньги им, кису опорожнил;*

Но недовольны тем кургузы оплеталы:

«Зачем, – кричат, – зачем твои карманы малы?»

Насилу я смягчил бесовские сердца.

Отверзлися врата геенского дворца:

В огне и в пламени монарх мне адский зрится,

Престол его в дыму, как ветчина, коптится;

Покрыты сажею порфира и венец;

Величество его так чёрно, как кузнец.

От роду я не зрел толь пакостные рожи!

Прекрасны все его министры и вельможи,

Нарядна гвардия, хорош придворный штат:

С рогами всякий здесь, . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Простёрла Мода перст – и вдруг девицы, дамы,

Как ведьмы стали все с предлинными хвостами;

Рекла – и волосы нависли на глаза;

Велит – и лысина, где были волоса;

Восхощет – и все вдруг девицы обнажатся

И будут голые, как дикие, таскаться;

Прикажет им – и вдруг оденутся в мешки,

И вместо чепчиков носить начнут горшки;

Мигнёт – и те, что нынь лепечут по-французски,

Заквакают в домах, как жабы иль лягушки.

Вдруг жрица земляка преславна обняла,

И к русским модникам и модницам рекла:

«Месьё! кто радости из вас не ощущает?

Ещё кладь мудрости вам Небо посылает!

В французе дивном сем приходит к вам Сократ;

Какое счастие для вас и ваших чад!

К тому же и его несчастно положенье

Возбудит в вас к нему сердечно сожаленье.

Французам помогать обязан русский всяк:

Кто мыслит наче, тот варвар и дурак,

Толико нищие французские почтенны,

Колико бедняки российские презренны.

Невеждам пособлять вам Мода не велит;

Хоть русский ранами в сражениях покрыт,

И славно прослужа отечеству полвека,

В награду нищий стал и жалостный калека;

Хоть жизнь боярскую, именье защитил:

Но если б у бояр он хлеба попросил;

Бояре! вам велит французско воспитанье

Плевать на русское израненно созданье!

Похвальнее для вас французов богатить,

Чем грошем русского калеку одолжить.

Явите щедрость нынь преславну Пурсоньяку!» –

Ужасну меж собой люд модный сделал драку:

Всяк хочет щедростью другого превзойти,

Француза хочет всяк к себе в дом отвезти.

Тот говорит: жалеть не буду миллиона,

Такого чтоб достать себе компаниона!

Иной кричит: детей моих наставник будь!

В год тысяча рублей и хлеба триста пуд.

А третий так брюзжит: он будет править мною

И всем распоряжать, и домом и женою.

Не знал, что отвечать в восторге Пурсоньяк.

Доселе мнил француз, что первый он дурак;

Но ныне, окружён такими чудаками,

Узрел, что рангом он не первый меж глупцами,

И наконец сказал, что, мудрость полюбя,

Намерен посвятить в учители себя! –

Простившись с дьяволом, дал руку Верхолету

И в грязном рубище сел с гордостью в карету.

Благодаря Гибу, почтенную мадам,

В пути готовился к учительским трудам

И мыслил так в душе, от смеха помирая:

«Россия, подлинно, земля предорогая;

Я чувствую, что здесь озолотят меня:

В России полубог – парижская свинья!»

_____________

Редкости, которые удалось мне видеть

Я видел, как скупец, мешок схвативши злата,

На помощь к ближнему несчастному спешил,

С чувствительной душой обнял его, как брата,

И слёзы горести в минуту осушил.

***

Я видел дервиша (турецкий то монах),

Который одержал победу над страстями:

Стал кроток, совестен, смирен, воздержан, благ

И грешный мир презрел не словом, но делами.

***

Я видел мудреца, кой истину любил:

Она ему всего была дороже в свете,

В беседе и делах её имел в предмете:

Он жил так, как писал, а так писал, как жил.

***

Я видел счастия достойного любимца –

Прекрасен, молод он, богат и знатен был;

Но в добродетели всю роскошь находил:

Забава для него – утешить несчастливца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

***

Я видел дивное сословие учёных,

Которы в подвигах, их званию пристойных,

Хранили здравый смысл, честь, нравы и покой;

От зависти они не грызлись меж собой.

***

Я видел, как один почтенный секретарь

Оправил правого, не взявши ни алтына:

Так долг велит, он мнил; мне платит совесть, царь,

И вот награда мне бесценна и едина.

***

Я видел модника, который для покроя

Терял имение и не имел покоя;

Но вдруг познал, что ум дороже, чем кафтан,

И выключил себя из списка обезьян.

***

Я видел женщину во цвете нежных лет,

Которой ветхий муж прелестен – сединами;

Но на челе его ещё рог не растет:

Она верна ему – о чудо меж женами!

***

Я видел, как один заезжий к нам мясник

Остался мясником, хотя мог быть учитель:

Родясь во Франции, парижский бывши житель,

Конечно площадной – французский знал язык.

***

Я видел, как лжецы неправдой возгнушались,

Завистники чужим блаженством восхищались,

Придворный пред царём душою не кривил,

И сильный слабого не грабил, не душил.

***

Я видел торжество наук, достоинств, чести,

Позор невежества, изгнанье подлой лести,

В семействах тишину и счастие везде,  –

Я видел всё сие, и видел всё… во сне!

_____________

Забавная беседа

«Внемлите горы и леса:

Стремлюсь поведать вам предивны чудеса…» –

«Чтоб ты пропал, рифмач, с твоими чудесами! –

Вскричала Фиркина: – ты мучишь всех стихами.

Прямой Парнасской ты урод!

Насильно рифмами зажать мне хочешь рот…

О чём бишь, господа, я рассказать хотела?

Да! да – вот десять дней, как я уж овдовела!

Ну! как вам нравится печальный мой наряд?

Такую вдовушку нельзя не обожать;

Вчера Вертушкину я голову вскружила…» –

«Убей тебя драгунска сила, –

Рубакин вдруг как конь заржал: –

Вралиху глупую сквозь строй бы я прогнал!

Болтает о себе, да о своих нарядах,

Ни слова вымолвить не даст о вахт-парадах.

Как выступим в развод: ну! посмотрели б вы,

Вдруг станем мы во фрунт, стоим все, как столбы». –

«Ей-ей! я знаю всё о сицевом параде:

Курьёзнее у нас дела текут в Палате», –

Гортанью хриплою приказный возразил.

«Tacendum!* – грозно муж учёный возгласил:

Начнём беседовать о важных мы предметах:

О манускриптах и кометах…» –

«Мне ваших никогда не переслушать врак, –

Примолвил весельчак: –

Когда не глупы вы, то все вы очень странны,

И для меня тем более забавны,

Что все вы любите враньё –

Лишь не чужое, а своё».

_____________

Поэт и математик

Поэт

Не к Стикса ль мрачным берегам

Фантазия меня примчала?

Тень бледна, жалкая предстала

Испуганным моим очам!

Хламидой сальной покровенный,

На стуле призрак сей торчит,

И долу череп уклоненный

Прозрачным колпаком покрыт.

Огромных книг пред ним громада

В пыли повержена лежит.

Он с грифеля не сводит взгляда,

И оным на доске чертт.

Чертит и рожу искривляет

В досаде будто сей скелет,

Колпак нередко поправляет,

Браня притом какой то зет! –

Конечно, терпит он от зета,

И зет сей, верно, адский дух,

От зета бледен он и сух:

Спрошу о зете у скелета.

Кто ты – прежалка тень – вещай,

Кем ты на муку осужденна,

Здесь к стулу кем ты пригвожденна,

Не мрачный ли се ада край? –

Иль здесь волшебник обитает,

Тебя, обворожив, терзает?

Иль фурии в тебе живут,

Которых зетами зовут?

Ручьями из ноздрей текущий

Табак ты прежде оботри,

Потом мой дух в сомненье сущи

Ответом удовлетвори!

Математик

Проклятая ты биномия –

Ты злобы адской экспонент,

О нуль, исполнен ядом змия –

Как смел ты поносить мой зет? –

Всемощный с иксом зет вещает

Задач непостижимых тьму,

Природы тайну открывает,

И всё покорствует ему.

Подобно грозному Титану,

Зет небо приступом берёт,

И зету, лаврами венчанну,

Хвалу вселенна воздаёт.

Знай, в вечность я на зете еду –

Я зван бессмертием к обеду,

Чрез икс, чрез игрек и чрез зет

Я протоптал к Олимпу след.

Поэт

Хулу скелет сей изрыгает!

В уме помешан видно он. –

Досадно мне; но пусть болтает:

Не писан дуракам закон!

Математик

Ты говоришь о мне с презреньем;

Клянусь квадратным уравненьем,

Клянусь, что я тебе отмщу:

Я тучу игреков пущу,

Да поразит тя пуще грома

Ужасна, сильна аксиома.

Откуда, дерзкий, ты пришёл?!

Меня в отчаянье привёл;

Ты помешал решить задачу,

С досады и со злости плачу!

Поэт

Пожалуй, плачь! А я смеюсь,

Угроз нимало не страшусь,

За зета грудью ты вступился,

Чего ты на меня озлился?

Скажи, открой мне, наконец,

Живой ли ты, или мертвец,

Во сне ли бредишь как лунатик?

Математик

Дрожи, о дерзновенна тварь!

И знай, что аз есмь чисел царь,

Искусный, славный математик.

На иксах мой воздвигнут трон –

Его с почтеньем окружает

Нулей отборных легион.

Количество меня венчает,

С масштабом циркуль – скипетр мой,

Ищу я круга квадратуру,

Послушай, не шути со мной.

Поэт

Набрёл я на карикатуру!

Забавный для стихов предмет!

Математик

Что слышу! – Небо! Он поэт!

В нём вижу злого супостата –

От коего свирепых рифм

Трепещет робкий логарифм!

Он бич и куба и квадрата!

Я понимаю всё теперь:

Парнасский этот хищный зверь

Сатиру хочет приготовить –

Он будет в ней меня злословить.

Злодей! Оставь ты мой чердак,

Я иксом заряжу колпак,

И выстрелю, как из мортиры,

Иль грифель сей тебя пронзит,

С тобою вместе истребит

Презлобный план твоей сатиры!

Поэт

Не в силах я владеть собой!

Постой, о чучело, постой,

Ступай с своими ты нулями,

Бери с собою зет и икс

Где протекает мутный Стикс,

Ступай туда – живи с чертями!

___

Схватил сын Феба за пучок

Царя, количеством венчанна,

И, дав ему один толчок,

Поверг на землю бездыханна!

_____________

Мерзилкин, или Русский выродок, превратившийся в

офранцуженную гадину

Правдинин, хочешь ты, чтоб красками живыми

Я смелой кистию тот гад изобразил,

Который красотой и прелестьми своими

И жаб, и черепах, и крыс всех помрачил!

В болоте ни в одном, ни в лужах, без сомненья,

Нет твари, столько же достойныя презренья,

И в аде молодца такого поискать,

Кто б гнусностью его мог перещеголять.

Преславна издревле была всегда Россия;

Но как же развелись в ней гадины такия?

Великой матерью могли ль быть рождены

Толь безобразные, уродливы сыны?

Не русская душа, не храбрость в них геройска,

Душишка мелкая и подлость в них заморска;

Французчина, как моль, поела весь их мозг,

Забыть к отечеству привязанности долг!

Не честь их движет, нет, их мучит то сердчишки,

Чтоб свет знал, что они французские мартышки.

Начто им с предков брать похвальнейший пример?

Французов мало ли, сорвавшихся с галер?

А как прибегнуть тож к французским и мамзелям,

Которы свет прошли, таскаясь по борделям,

И всяку всячину видали над собой,

То нужно ли искать науки уж другой?

Тогда жеманься, ври, повесничай, кривляйся

И над невежеством россян насмехайся,

Которы добрый нрав и здравый смысл хранят,

И что всего глупей, по-русски говорят!

– Fi donc!* Как варварский язык сей груб, нескладен!

Французский au contraire* божествен, деликатен.

Когда бы нам монарх издал такой закон,

Чтоб по-французски врал всяк русский du bon ton,*

Чтоб наче болтать не смели бы дворяне!

А если б свой язык забыли и мещане,

И самый, наконец, преподлый наш мужик

Французский полюбил пренежный толь язык:

Какие б времена блаженные настали!

Мы, офранцузившись, гугнявить все бы стали.

И в просвещении явили тем успех,

Что в вышней степени была б у нас у всех

Французская и жизнь, и нравы, и химеры,

То есть, ни верности к царям, ни к Богу веры,

Ни глупой совести, ни робкого стыда

У новых россиян не стало бы тогда!

Не то ли самое, жеманясь по-французски,

Насвистываешь ты, Мерзилкин, про себя?

Не часто ль ропщешь ты, что твой отец был русский,

И что не санкюлот пустил на свет тебя?

Послушай-ка, мусье, не господин, Мерзилка!

Не лай на русских ты, французить позабудь:

Ты вспомни, наконец, что есть в России кнут,

Что не минёт тебя в Париж Камчатский ссылка.

На лыжах щеголять как станешь по снегу:

Скажи тогда себе: «Коман-ву-портеву?»*

_____________

Описание славного парика …..

Парик сей редкий, дорогой,

Имеет весу четверть пуда,

Он сделан хитрою рукой

Из нежных волосков верблюда;

Затылок, брови и виски,

Большой парик сей покрывает,

Как печь, плешь в стужу нагревает

И жмёт её так, как тиски.

Приделан к парику широкий

Французский назади пучок,

А на средине превысокий

И пышный вьётся à la coq.*

Но что ещё милей и краше

Всего, о нём что молвил вам:

Огромны пукли* в три этажа

Навснули по сторонам!

К тому ж, напреди устроен

Последней моды лавержет:*

Он удивления достоин!

Сим кончу парика портрет.

_____________

Песнь луже

Пускай иной, потея годы,

С надсадой трубит страшны оды

Ручьям, озёрам и морям:

Не море, лужу воспеваю;

Грязь в жемчуг я преобращаю,

Ударив лиры по струнам.

___

Судб 6лагоугодно воле,

Чтоб, лужа, ты в несчастной доле

Была других всех ниже вод:

Ручьи нас веселят струями,

Моря приводят в страх волнами;

А лужей брезгует народ.

___

Но насекомы неисчетны,

Для гордых взоров неприметны,

Зрят в луже дивный океан,

И в подлых жабах – страшных ктов!

Четвероногих сибаритов*

Ты вместе ванна и диван:

___

Паш, украшены щетиной,

Презренною твоею тиной

Не променяются на пух;

За бархат грязь они считают

И в роскоши такой не чают,

Что их готовят под обух.

___

Ни пред ручьём, ни пред рекою

Ты ни похвалишься водою;

Но страннику в несносный жар

Вода твоя в степи ливийской,

Или в пустыни аравийской

Небесный кажется нектар.

___

Пространством море пусть гордится,

Шумит волнами и стремится

Достигнуть грозной высоты:

В обширности неизмеримой,

Одним Всесильным обозримой,

И море – лужа, как и ты.

___

Хотя б на дне его лежали

Блестящи бисер и кораллы,

Приманчивы для алчных глаз;

Но что ж, пред мудрыми очами

Столь почитаемые нами

Коралл и бисер – та же грязь!

___

Нет, лужи я не презираю,

Я в луже пользу обретаю:

Наставник лужа для меня –

Читает мне урок прекрасный,

С которым опыты согласны,

Сию нам истину глася:

___

Чей дух ленивый дремлет вечно,

В том мысль и чувствие сердечно,

Как в луже мутная вода;

И праздности его в награду

Пороки в нём, подобно гаду,

Плодятся – множатся всегда!

_____________

Саранча

Народы храбры африкански,

У нас зовомы саранчой,

Как орды прежние татарски

Страшат Украину собой.

Повсюду грабят, разоряют:

В ожесточении таком

Поля в минуту поглощают

С пшеницей, рожью и овсом. –

И росс, царств многих покоритель,

Гордыни буйной укротитель,

Росс мужество везде явил,

Но саранчи не победил!

Вотще желают умудриться,

Над ней победой похвалиться,

Чтоб сгинул жадный сей злодей.

О, сколько вымыслов, затей!

Там в косы звучно ударяют,

Отвсюду пламенем грозят,

Там рвы глубокие копают,

И в них врага зарыть хотят;

А там, там ловят неводами,

Среди пространных нив, полей

Сидящу саранчу стадами,

Как будто в Волге стерлядей. –

Всё тщетно! – враг всё презирает.

Кому ж судьба предоставляет

Воздать врагу достойну месть

За оскорбленну россов честь? –

Какие храбрые кащеи

Толикий подвиг совершат?

Никто, как Х...... Орфеи.* –

Они без копьев и без лат,

Вооружёны лишь смычками,

Кларнетом, скрипками, басами,

В кафтане или в епанче,

Подступят храбро к саранче,

И в миг расставивши пульпеты,

Оркестром полным проскрипят –

И паки, паки повторят

Симфонию, потом концерты:

Исчезнет саранчи упорство,

Накажется её презорство;

К спасенью ей лишь два пути:

Оглохнуть должно, иль уйти!

_____________

Отрывки из письма приятеля моего, странствующего в чудесном

птичьем мире

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не знаю, почему здесь вздумалось Природе

Разумны существа по-птичьему одеть:

Прилично ли уму под перьями потеть?

Сей гордый господин, любимый небесами,

Покоиться привык у нас под колпаками!

Не должен ли, скажи, краснеть бессмертный дух,

Когда по плоти он сыч, филин, иль петух? –

Но что! … не будем мы указывать натуре,

И об умах судить не станем по фигуре:

Разумней, подлинно, иная здесь сова,

Чем с носом греческим французска голова!

Великие умы летают здесь стадами,

И славны мирными и бранными делами.

Там храбры коршуны воздвигли птичий Рим,

Когтисты римляне гроза врагам своим;

Здесь хищны замыслы проникнув ястребины,

Витийствуют скворцы за вольность и Афины;

С покляпым носом там наёжился Невтон,*

И, мудростью гордясь, топырит крылья он;

Здесь филин – Ришелье, иль Питт глазища жмурит,*

И ставя сеть царям, коварну рожу хмурит.

Толики здесь умы и доблести цветут,

Однако в мире сем не ангелы живут.

Пройдём мы все миры, рассмотрим все народы,

Увидим, что везде есть жалкие уроды!

Вот, например, идёт, надувшися, Павлин:

При здешнем он дворе имеет знатный чин;

Такую заслужа высоку царску милость

Чрез толь обманчиву наружности красивость,

Гордиться мог бы он сиятельным хвостом,

Но нет! он хвастает прескаредным умом.

А вот шестёркою промчалася ворона,

Имея гордый вид немецкого барона,

И подлинно, её знатнее в мире нет:

Придворным конюхом её был славный дед!

Ба! вот ещё сова нарядная тащтся:

Возможно ль филину богиней не прельститься!

Какая выступка! какой на ней убор!

На всех пылающий она бросает взор;

Такие красоты в Москве, в Париже редки,

И пред совой должны смиряться все кокетки.

Вот кстати и журавль за модницею вслед

На длинных толь ногах в большой пустился свет:

Он легче воздуха, непостоянней ветра,

И ролю важную играет петиметра.

Влюбляться – долг его; повесой быть – закон;

Занятие – игра, похожа на бостон.

Но вот падучею страдает жалкий кобчик.

Ах! как кобенится сей бедненькой господчик;

Не Карачун ли то с ланцетами стоит?*

Нет! Тетерев глухой пред кобчиком пыхтит;

И кобчик корчится пред знатностью глухою,

В надежде, может быть, учтивостью такою

Защиту, иль чинок, иль место получить,

Чтоб после снегирей и воробьев душить,

Сдирать без жалости с бессильных птичек кожу,

И, наконец, себя преобразить в вельможу! –

Ну! вот ещё урод: – ощипанный петух!

Повеса промотал и перье всё и пух;

Обрили петуха пиры, игра и мода,

И стал бесхвостый мот посмехом для народа.

Тьфу, пропасть! И ещё двух вижу чудаков:

Один задумчив, горд, и важен и суров;

Другой ужасную имеет образину.

О, Муза! помоги списать сию картину;

Стань грозно со щитом ты ныне предо мной,

Чтоб глупость мстительна не ранила стрелой.

Представь себе, мой друг, без лести и отважно

Сие позорище толь дивно и толь страшно,

Когда латынию напыщенный педант,

Превыше облака свой вознеся талант,

Встречается с другим ему противной секты;

С обеих вдруг сторон стремятся аргументы:

Тот Аристотелем сопернику грозит,

Схвативши Канта сей, противника разит;

Трещат софизмами начненны дилеммы,

Ревут по воздуху огромные системы,

Удару следует ужаснейший удар,

В героях множится свирепый, бранный жар;

Но оба вдруг снаряд логический теряют

И кулаками бой за истину решают;

Лежат растерзанны на части парики

И носятся власов напудренных клоки.

Но в птичьем мире нынь лютейша битва зрится:

Педанты диспутам должны здесь поучиться.

Один боец – краса индейских петухов;

Другой – честь филинов и цвет всех мудрецов.

Как пред Троилом взгляд сверкал Ахиллов зверский,

Так взором филину грозит петух индейский;*

Он, растопырившись, прегордо хвост несет,

Вращаясь, крыльями описывает свет;

Синеет рожа вся, трясётся нос мясистый,

Кричит на филина: «Вы все, все атеисты!» –

Неистово взглянул тут филин на него:

«О, харя синяя! и ты бранишь того,

Кому в подсолнечной учёностью нет равных!

Уже ль ты не читал трудов моих преславных?»

Петух так филину изволит отвечать:

«Как смеешь, рыжий враль, столь гордо помышлять,

Чтоб для твоих трудов хотел я тратить время:

Что может сочинить совино глупо племя!

Я в диссертациях то ясно доказал,

И в комментариях о том же толковал,

Что филины, сычи и все прегнусны совы

Не могут никогда быть славны богословы».

Подпрыгнул филин вдруг: рогатый философ

С надутым мудрецом терять не хочет слов,

И с шумом началась меж птиц учёных драка,

И филин и петух задорнейший клевака,

С размаху налетев, крылом друг друга бьют,

И без пощады в зоб и в голову клюют;

С них перья падают и кровь течёт ручьями;

Но филин, пользуясь преострыми когтями,

Кичливого врага сломил, сразил, попрал,

И ставши на него, победу прокричал!..

_____________

II. БАСНИ

Живописец

Был живописец славный,

Рафаилу в искусстве равный,*

И очень, очень не дурак;

Но сердцем жалкий был простак:

Уж до того он совести держался,

Что даже знатным льстить боялся!

А кто сие почтёт за грех?

Спросите вы у всех. –

Сей добрый человек хотел себя прославить,

И чем же? Вздумал он представить

Пороки все и глупости людей.

Судя по мастерству, он сущий чародей.

Нельстива кисть его что ни изобразила,

Одушевила.

Картину кончивши, тотчас

Он выставил её народу напоказ;

Но лишь её узрели,

Кокетки обомлели,

У плута волос дыбом стал,

Лжец трепетал,

Грызть ногти начал скряга,

Грозил указами сутяга,

Кобенился пред живописцем франт,

И Катилиною назвал его педант.*

Пылая в сердце мщеньем,

Порочные кричат художнику с презреньем:

«Ты пасквиль написал,

Честь нашу обругал;

В картине сей хотел смеяться ты над нами». –

«Бог с вами! –

Художник отвечал: –

Я глупость и порок изобразить желал,

А вас не трогал я, да я вас и не звал:

Уродов можно ли вам сравнивать с собою,

Когда красавцы вы душою?» –

Но мастер сей не мог себя тем оправдать;

Хоть умные его взялися защищать.

Но их немного было,

И всё витийство их глупцов не убедило. –

Художник отдан был под суд,

Который сжечь велел его прекрасный труд.

Так будет всякому, кто только дар имеет

И льстить пороку не умеет.

_____________

Орёл и Стрелок

«Не тронь меня! – Орёл вдруг крикнул на Стрелка. –

Дерзнёт ли выстрелить по мне твоя рука?

Орлов и римляне, и греки уважали,

Священными они нас признавали!» –

«То были римляне! – Стрелок Орлу сказал, –

А ныне люд умнее стал;

Не очень о твоей заботится породе:

Теперь уж не орлы, а попугаи в моде».

_____________

Ласточка и Колокол

На башне Колокол висел,

И там же Ласточка гнездилась.

На Колокол вдруг птичка рассердилась:

«Уж ты мне уши прозвенел.

В соседстве жить с тобой моих сил недостанет». –

«Молчал бы, Ласточка, охотно для тебя,

Но что ж? Звонарь меня

За длинный мой язык всегда насильно тянет».

А ты, Глупон, зачем ты подымаешь крик,

Ужели и тебя кто тянет за язык?

_____________

Откупщик и Харон

Узревши тень с огромным пузом,

Харон вдруг ахнул и вскричал:

«Боюсь, чтоб с сим тяжёлым грузом

И сам я в Стиксе не пропал.

Откуда ты и что такое?

Скажи, дебелая душа,

Ты, видно, что-то непростое,

Ты кардинал или паша!» –

«Кто б ни был я, но вы не стойте,

Об этом смею вас просить,

Ввалиться в лодку мне позвольте:

Я должен в Тартар поспешить.

Скажу, старик, вам откровенно:

Хочу прожект Плутону дать,

И я надеюсь, несомненно,

Ваш перевоз на откуп взять.

Всегда сим планом занимаясь,

Я в меру толст, покоен был,

Богатства многого лишаясь,

О том при смерти не тужил.

Какие знатные доходы

Легко здесь можно получать:

Сюда толпятся все народы,

Итак, со всех мы можем драть!

Британцу скажем мы и галлу:

"Нам чисты деньги оточти",

А господину камчадалу:

"Ясак мехами заплати".

Теперь вы служите без платы,

Не правда ли? Но у меня

Вы скоро будете богаты

И столько же почти, как я;

Не рубище на вас дурное,

Не сей засаленный колпак,

Нет, будет платье дорогое

И пить вы станете арак».

Харон угрюмый, дикий, строгий,

Смекнул и в первый раз запел,

Не мудрено: мужик убогий

Надежду к счастью возымел.

Он жирной тени поклонился,

И с ней как можно скоро плыл,

Плывя, Юпитеру молился,

Чтоб груз его он сохранил.

_____________

Море и Река

Надулось Море пред Рекою,

Ревёт: «Что значите, вы, реки, предо мною?

Я с важностью теку по безднам, по скалам,

И с шумом в ярости стремлюся к облакам...» –

«А мы, – Река в ответ, – не столь шумим волнами,

Но нашими водами

Питается земля,

Тучнеют гордые моря!»

_____________

Юпитер и нетопыри

О просвещении Юпитера просили

Нетопыри, хотя во тьме счастливо жили.

Смеясь, Юпитер тварям сим,

Тотчас исполнил их прошенье:

В жилище мрачное гнилушку бросил им,

Сказав: «Нетопыри, вот ваше просвещенье!»

_____________

Юпитер и Фавн

Зевес, богов царь и отец,

В красотку гордую влюбился;

Юпитер ли не молодец?

Но он напрасно волочился. –

Меркурия к ней посылал

С богатыми Зевес дарами,

И Эскулапа заставлял

Любовь возжечь в ней порошами.

Худой успех они имели;

Амур, сердец могущий бог,

Напрасно также тратил стрелы.

Но кто Юпитеру помог? –

Был Фавн, мохнатая скотина,

И рожу всю имел в угрях.

Но Фавн танцор, и вот причина,

Что принят был во всех домах.

По Фавнову Зевес совету

Стал Фавновым учеником;

Чтоб нравиться любви предмету,

Юпитер сделался козлом.

Не стало важности в Зевесе:

Он прыгает и ночь, и день;

Верттся вихрем в экосесе,*

Танцует даже а ла Рень.

Красотка скоро полюбила

Зевеса, светского козла,

И за терпенье наградила,

Чем бога наградить могла.

Юпитер Фавна обнимает:

Познай мохнатый друг, как Зевс

Твою заслугу награждает.

Твой род взнесу я до небес!

Потомки Фавна будут славны:

Все будут танцевать учить;

Менуэт а ла Рень.

Я право вам даю, о Фавны!

Красоткам голову кружить! –

___

Красотки Фавнов уважают,

В сем постоянны лишь оне;

Мужчин красотки оценяют

Не по уму, но по ноге.

_____________

Цветы и солнце

Цветы, прельстившися своими красотами,

Смотрели гордыми на солнышко глазами;

Но солнце от цветов лишь отвратило взгляд,

Исчезла их краса и сладкий аромат. –

Что наша мудрость вся, что добродетель строга?

Ничто без солнца цвет – и мы ничто без Бога!

_____________

Молодой Орёл

Не вняв отцовскому совету,

Орёл поднялся со гнезда:

Летит, летит по свету,

И вслед за ним летит беда:

Орёл попался в сети;

Орлом играют дети;

А чтобы он не мог летать

И крыльями пощёчин надавать,

Любимца Зевсова мальчишки ощипали,

И наконец Орла индейки заклевали.

___

О, быстрый юноша! не торопися в свет:

Чем пламеннее ты, тем больше сыщешь бед.

_____________

Мельница без мельника

Как мелет мельница! – но что? – в ней пыль одна,

А хлеба в мельнице не видно ни зерна:

Так мелет пыль она? –

Вот если б мельник был, молоть бы меньше стала,

Но хлеб молола бы; молоть бы пыль престала.

___

Молол бы меньше Тит и пыли б не пускал,

Когда бы языком рассудок управлял.

_____________

Разговор о Соловье между Дроздом и Сорокою

– Каков же Соловей!

Ведь вы его, сударыня, видали?

– Видала, батька мой: уж то-то дуралей!

– Так, видно, голоса его вы не слыхали?

Ах, как поёт! нельзя его не почитать!

– Fi donc! ты соловья чрезчур уж выхваляешь.

– А ты, мадам, за что его так унижаешь?

– Он прыгать не горазд, не мастер лепетать.

___

Так о достоинстве сороки рассуждают,

И в этом женщины им часто подражают!

_____________

Парик и болван, на котором его расчёсывают

С плешивой знатности когда парик снимали,

То самый сей парик болван носил. –

«Уж то-то, чаю, вы сегодня рассуждали? –

Болван у Парика спросил: –

Ведь много, думаю, у знатности рассудка?»

– Как у тебя, дубового отрубка.

_____________

Волы и Лошадь

Спросили некогда у Лошади волы:

«За что боярину понравились ослы?

Ведь работать они нам мало помогают,

Однако больше их и кормят и ласкают». –

«И вы не знаете, – Конь отвечал волам,

За что такая честь ослам

И барская немилость к вам?

Так знайте, братцы:

Мы русские, ослы же иностранцы!»

_____________

Свиньи и Ягнёнок

Ягнёнку погулять без матери случилось,

И горе страшное бедняжке приключилось:

Увяз в болоте он; барахтаяся там,

Блеял о помощи к свиньям,

Что в тине нежились, в серале как султан.

Расхрюкалося вдруг эпикурейцев стадо;

Не помогать оно – упрёки делать радо:

«В какую ты забрёл, бесстыдник, грязь?

Вот молодость, – увы! – к чему приводит вас!

А если б пожилым скотам повиновался,

Тогда б, молокосос, в беду ты не попался;

Каков ты прежде был? – как свинка был, пригож;

Теперь же, посмотри, ну, на кого ты схож!» –

Так мудрецы сии Ягнёнка укоряли;

Но между тем они того не примечали,

Что сами глубже всё в болоте погрязали.

___

Всяк скажет, кто сию (уж какова ни есть)

Изволит басенку прочесть:

Бывают и у нас наставники такие:

Всем проповедуют, а сами не святые.

_____________

Пчела и Оса

Оса Пчеле так говорила:

«Давно во мне ты зависть возбудила,

Наш род везде гоним;

Ваш род везде любим,

Хоть так же вашего боится всякий жала,

И лучше нас ещё умеете язвить!» –

«Не спорю, что язвим, – Пчела ей отвечала: –

Но мёд любя, нас можно ль не любить?»

___

Пчела – то критики полезной сочинитель;

Оса – безмозглый шпынь, завистливый хулитель.

_____________

Моська и собака на привязи

«Ах! сжалься надо мной, сиятельная моська! –

Любимцу барскому пёс старый говорил: –

Весь век усердно я на привязи служил:

Смотри, изранена дубиной грудь геройска;

Я ужас был всегда для здешних всех воров,

Я был прямой слуга, не из числа льстецов.

Воззри, премудрый мопс, на многие заслуги,

На дряхлость лет моих, на слабость и недуги;

Достань в награду мне, почтенный мой патрон,

Хоть каплю молока». – «Да где такой закон? –

С презреньем временщик речь псову прерывает: –

Нет! барин милостей своих не расточает;

Послушай! – молоко даётся только нам,

Придворным господам;

А вы, на привязи герои,

Довольны будьте тем, что вам дают помои».

_____________

Пыль и алмаз

Потерянный алмаз в пыли лежал,

Алмазом пыль пренебрегала.

«Ах! как ты предо мною мал, –

Она ему сказала: –

С земли я гордо подымаюсь,

И в уши, и в глаза прохожему бросаюсь;

Здесь знают все меня: и лапоть и башмак!

А ты – какой бедняк!

Никто тебя не примечает». –

«За пылью? – вдруг алмаз смиренно отвечает. –

И ум там не блестит,

Где глупость наглая, как пыль, глаза мрачит».

_____________

Железо и кузнец

«Мучитель! – к кузнецу железо вопияло, –

На толь я создано, чтоб от тебя страдало;

Чтобы переносить ужасный, адский жар;

Чтоб сильный молота разил меня удар?» –

«Терпение! – кузнец железу отвечает: –

Минёт страдание, ты примешь лучший вид,

И свет, что на тебя с холодностью взирает,

Полезное в тебе орудие почтит».

___

Таков сей басни смысл, читатель:

Наш возвышает дух чрез бедствия Создатель!

_____________

Находка

В ночь летнюю глупец приметил, что блестит;

А что в траве блестит, о том не рассуждает:

Глупцов блеск всякий удивляет. –

Безмозглый рад

И мнит, что клад

Бесценный он находит,

К бесценности подходит;

Хватает с жадностью дурацкая рука;

Повесил нос глупец – нашедши червяка.

___

Не знавши коротко, других кто оценяет,

Глупее, чем дурак, тот умник поступает.

_____________

Дурак и драгоценный камень

Не полированный, но очень драгоценный,

Попался камень дураку.

Глупец, как видно, был минералог отменный,

На камень посмотрел и зашвырнул в реку.

___

И дарования ценить не всякий знает;

Глупец не видит их, иль, видя, презирает.

_____________

Барышник

Оставя прочие заботы,

В торговлю Клит вступил:

Стопу бумаги он купил,

И собственной работы

Стихами написал;

Потом о барыше великом возмечтал.

Но тщетно с рифмами носился по базару:

Гуртом и в розницу продать не мог товару.

Уж Клит и сам стопе не рад;

Пытался в лавку он отдать её назад,

Но лавочник не брал, хоть делал Клит уступку.

Насилу, в горести, набрёл он на купца,

Который взял стопу за рубль у молодца,

И стал воспламенять свою стихами трубку.

___

Иной богач,

Как бедный сей рифмач,

Бог весть, что затевает,

И, наконец, барыш такой же получает.

_____________

Осёл в счастии

«Ты помнишь ли осла, – вол лошади сказал: –

У нашего он господина

Навоз таскал;

Но к удивлению сия скотина‚

На верх величия взошла:

Фортуна по уши влюбилася в осла!

Навоз сперва возил, а ныне возит Папу,

И Папские льстецы осла целуют в лапу;

Обвешан золотом, осыпан жемчугом,

Из смирной твари он стал страшным гордецом». –

«Да стал ли он умней средь пышности и славы?» –

Спросила лошадь у вола.

«Сего-то сделать лишь фортуна не могла.

Переменяет честь ведь не умы, а нравы!»

_____________

Дамон

Дамон имел не малу честь

Фортуны зреть в себе любимца,

И у Дамона, у счастливца,

Не можно даже было счесть

Родных, друзей горячих, страстных,

Не только кушать с ним – и умереть согласных.

Но вдруг фортуною за что-то прзрен он –

Осиротел Дамон!

Друзья, которые с ним умереть решились,

Не видя прибыли, все в бегство обратились.

Лишь не рассталася собака с бедняком,

Являя ласки одинаки.

Дамон задумался, и произнёс потом:

«Увы! друзья мои не стоят и собаки».

_____________

III. НАДПИСИ

Суворову

Мечом весь мир страшил иной воитель славный,

Но сам пред счастием неверным трепетал.

Суворов – в колеснице бранной

С победой счастье приковал.

_____________

Пышному мавзолею

Народам и векам сей мрамор горделиво

Вещает: здесь лежит времён краса и диво,

Светильник мудрости, гром браней и побед,

Не смертный – полубог, дрожал пред коим свет.

Со страхом проходи, о путник, близ могилы!  –

Врёшь, мрамор: под тобой лишь горсть презренной пыли!

_____________

Неизвестному сочинителю песни о походе Игоря против половцев

Дьячок ли, дьякон ты, подьячий, или дьяк:

Кто б ни был ты: Лука, Софрон или Ермак –

Живи под именем стран росских Оссиана.*

Но кем бы назвал мы твоего Баяна?*

_____________

Злонраву

О, рок! ещё ли я в бедах не искусился?

Злонрав мне в дружбе изъяснился

И душу мне свою хотел он подарить,

То есть, чуму привить!

_____________

Клиту

Равняешь ты меня с Жилблазом;*

Но с кем же я тебя сравню?

С Скотининым Тарасом?* –

Нет! Всё ещё твой ум я дорого ценю.

_____________

IV. ЭПИГРАММЫ

Польскому королю Попилю

О участь жалкая несчастных королей!

Чего не делает над ними рок нахальный?

Им Попиль осуждён на ужин для мышей,

Как будто бы король огарок свечки сальной!*

_____________

Тарасу-автору

Тьфу пропасть! всё еще, Тарас, ты сочиняешь;

То есть: писателей других ты обираешь!

Пора покаяться; ну полно воровать!

Возможно ль авторству так жертвовать собою:

Ты прав, что ты рождён с порожней головою,

Но, совесть погубя, ведь будешь отвечать.

_____________

Клиту

Клит мною огорчён, отмщеньем злобным дышит.

О как я рад! Пускай сатиру он напишет.

Я од его боюсь: то сущая хула;

Сатира, следственно, мне будет похвала.

_____________

По случаю списывания портрета с одного премудрого мужа

Вы пишете портрет с философа Ослова:

Похвально славный лик в портрете сохранить. –

Но выдумка сия, поверьте мне, не нова;

Вам можно более философа почтить:

С живого кожу снять, и чучелу набить.

_____________

К ветранам

Умом француз, красой ветран снабжает мода.*

Уже ли ничего им не даёт природа?

_____________

Гуру

К Христовой вере Гур презренья кажет вид!

Глупец он был всегда, давно ли стал он жид?

_____________

Скупяге

Что не говел сей год, скупяга, ты жалеешь.

Начто тебе говеть, ты целый век говеешь.*

_____________

Пигмалиону, который влюбился в каменную статую

Гордися ты, Пигмалион!

Превозноси свою судьбину:

В прекрасный мрамор ты влюблён,

А прочие должны влюбляться в глину.

_____________

Клиту

Учился долго Клит и очень много знает,

Но глупо мыслит он, глупее поступает:

По знаниям – подробный Клит словарь,

А по уму – букварь.

_____________

К модным женщинам

О жёны модные! несносен вам поэт.

Однако и ему в вас, право, нужды нет:

Лишь грация его и музы восхищают,

А куклы не прельщают.

_____________

«Ужели мы глина?» – спросят женщины. – Вольно вам не читать Библии.

Кутейкину, который, кончивши в семинарии поэзию, посвящён в

пономари

Прошед поэзию, крылатого Пегаса

Кутейкин оседлал;

Он думал залететь на верх горы Парнаса,

Но быстрый конь его на колокольню мчал.

_____________

К набелённой кокетке

«Кто набелил тебя, Ветрана?» – «Кто? – Амур». –

«Возможно ль! Бог любви стал ныне штукатур?»

_____________

Лекарю

«Весь город удивлён твоим выздоровленьем». –

Сегодня с гордостью мне лекарь говорил; –

«Да! да! – я отвечал ему на то с почтеньем: –

Все ахают, что ты меня не уморил».

_____________

Золотой дождь

Оставя нктар, скипетр, гром,

Юпитер, по уши влюблённый,

К Данае, в башне заключённой,

Спустился золотым дождём. –

Прошли те времена, настали веки бедны,

И рада красота, как льётся дождь и медный.

_____________

Ослу вельмож

Дивитесь, что осёл вельможею стал ныне,

И должно кланяться преглупой сей скотине;

Но для чего ослу вельможею не быть,

Когда мог древле бык в Египте богом слыть?*

_____________

Франту, причёсанному à la coq

С забавным встретился сегодня я детиной;

За диво можно бы показывать его:

Петуший гребень у него

На голове ослиной.

_____________

Фоке

Наш Фока хвастает своим широким лбом, –

За тем, что харьковским украшен он гербом.*

_____________

Виртуозу Антипу

На лире золотой когда Орфей играл,

То горы, и леса, и тартар подвигал;

А ты, Антип, когда на скрипке заиграешь,

Смычок лишь подвигаешь.

_____________

Ему же

Коль Роде, или Диц играет

В весельи каждый восклицает,

Восторга ощущая жар:

«О музыка! небесный дар». –

Но лишь Антип в гудок зазвонит,

То каждый охает и стонет,

Вопит: «О бедствие людей!

О музыка! ты бич ушей».

_____________

Ему же

«Что, каково вчера оркестром мы играли?» –

Мне с гордостью Антип сегодня проворчал.

«О Боже! – я вскричал:

Вы слух мой растерзали;

Согласья нет у вас: иль скрипки ваши в ссоре?» –

«Согласья? – крикнул он в задоре: –

Какой нелепый вздор,

Искать согласия меж нами:

Меж флейтой, скрипками, басами –

Когда в Европе всей господствует раздор!»

_____________

Бомбастусу

Бесчисленны миры, и солнца, и кометы,

Протекши времена, системы, аргументы

В огромной голове Бомбастус все вместил;

И если б мозг имел, неглуп бы очень был.

_____________

Весельчаку

Ума и остроты взаём ты хочешь дать;

Но где тебе их взять?

_____________

Ему же

Напрасно, весельчак, так гордо помышляешь,

Что остротой меня и разумом снабжаешь:

Хотя ты иногда красно умеешь врать,

Но всё ль то золото, что может лишь блистать?

_____________

Клиту

Когда Державина без чувства Клит читает,

То мне ль писать стихи? Нет! Полно, Феб,

прости:

Но скромный василёк престанет ли цвести,

Затем, что грубый мул и розу попирает!

_____________

Глупону

Дивитесь, глядя на Глупона:

Раз пятьдесят прочёл Невтона!

И что ж теперь Глупон? – Вы скажете: «Невтон»? –

Нет! всё Глупон.

_____________

Чёрт и смерть

«Куда, курносая?» – «Иду я за душою». –

«К кому?» – «К секретарю: так велено судьбою!» –

«Ах! как проста судьба: живёт она в глуши, –

Какой в секретаре, какой искать души!

Но если б и была, то верь, что прежде смерти

Ту душу за алтын купить успеют черти».

_____________

Вопрос француза и ответ русского

«Мы служим вам: мычать вас по-французски учим;

А что даёте нам за важный труд таков?» –

«Как, что? безделицу: и корм и водопой,

Да сверх того мы вас своим богатством вьючим».

_____________

Горациеву подражателю

Из краткой оды Фирс лишь произнёс два слова,

Вселенная зевать готова.

_____________

Ему же

И в длинных одах Фирс твой ум не длинен был,

А в кратких ты его лишь больше сократил.

_____________

Ему же

Ломоносов наш ничто, Фирс, пред тобою:

Страницами того не производит он,

Что можешь произвесть ты строчкою одною:

Досаду, смех, и грусть, и сон.

_____________

Педанту, сочинившему эпиграмму

Вот чудо, да оно не снилось и Адаму:

Петух индейский снёс – яйцо? – нет! эпиграмму.

_____________

Сновидение

Кричит во сне жена: «Ага!

Поймала я барана за рога!» –

«Опомнись! Бог с тобою! –

Муж отвечает ей: –

Ты сонною рукою

Меня схватила за тупей».*

_____________

Хреноеду

Как строго Хреноед постится каждый год.

– Чему же удивляться?

Привык ослов смиренный род

Сухоядением питаться.

_____________

Подьячему

«Я так же, как солдат, Отечеству служу;

Не правда ли?» – меня ты, Кохтин, вопрошаешь.

Большое сходство я меж вами нахожу:

Тот кровь свою, а ты чернила проливаешь.

_____________

Глупому стихотворцу

Уж и осёл

На Пинд взошёл.*

_____________

Безбожнику

Другие, может быть, тому дивиться станут,

Что страшному суду, Свиньин, не веришь ты;

Но я скажу: ты прав! пред Богом не предстанут

Бессмысленны скоты.

_____________

Федулу

Унизить предпринял Федул меня словами;

Возвысить я хочу Федула похвалами:

В награду свет почтёт обоих нас лжецами.

_____________

Силу

В Париж поехал Сил; но с чем приедет к нам?

Ума не вывезет; кису оставит там.

_____________

Прекрасному, но глупому мужчине

Ах, как прекрасен Тит; но, молвить правду матку:

Эзоп он наизнанку!*

_____________

Гуру

О Небо! пощади несчастного меня:

Пусть онемеет Гур, иль пусть оглохну я.

_____________

Ему же

Природа разными снабжает нас дарами:

Как лев тот слен, храбр; сей зрит быстрей орла;

Хотя Гур по уму не стоить и осла;

Но в свете Гур велик – козлиными ногами.

_____________

Танцмейстеру Легкоскоку

Что древле быль Орфей, то Легкоскок меж нами:

По слову вдруг его колоды скачут с пнями.

_____________

Клиту

Я Клитом раздражён, и вот тому причина:

Исподтиха меня он больно укусил;

Но можно ли, чтоб я ему сатирой мстил?

Сатира дли людей, а для него… дубина.

_____________

Невероятный слух

Что слышу? Говорят, что разны сочиненья,

Как то: рецензию и длинны рассужденья,

Готовят для тисненья!

Помилуйте! ужель печатных мало врак,

В которых продают на площади табак!

_____________

V. ЭПИТАФИИ

Петру Великому

Россия, где твой ПЁТР? – Во гробе он лежит!

Ужели и богов смерть злобна не щадит?

_____________

Завоевателю

Стой, путник!.. Здесь гигант ужаснейший лежит;

Пред ним вселенна трепетала!

– Возможно ль! великан в сей ямочке зарыт?

Стыдись, вселенная! потряс тобою… карла.

_____________

Надутову

Как мало через смерть Надутов потерял:

Он в жизни был ничто, а в гробе прахом стал.

_____________

Вельможе

В подземном здесь дворце вельможа обитает,

Своею знатностью червей он угощает.

_____________

Мопсу, погибшему от любви

Чувствительный! вздохни о Вертере втором;*

Он также страстен был, но только был с хвостом.

_____________

Антипу виртуозу

Весь век Антип играл, несносно слух терзая;

Он умер наконец, гудок свой обнимая,

И положить его с собою завещал.

Прохожий! берегись, чтоб он не заиграл.

_____________

Ему же

Здесь плоть Антипова по смерти почивает,

Но в аде дух его нынь должность отправляет:

Для муки грешников на скрипке там играет.

_____________

Ему же

Неутомимый здесь Антип слёг для покоя:

Он был толь дивный виртуоз,

Что от игры его во время летня зноя

Крещенский всякого по коже драл мороз.

_____________

Ему же

Прохожий! трепещи; могилу зришь тирана;

Он зверством превзошёл Нерона, Тамерлана:

Покою никому мучитель не давал;

Младенцев, старцев он, друзей, родных терзал;

Ни плачь, ни вопль его не трогали утробы;

Он резал у живых сердца; был тигр, палач!

Дрожишь и хочешь знать: кто, кто сей изверг злобы,

Кто был сей живодёр? –

Он был Антип скрипач.

_____________

Лекарю

Здесь погребён

Врачебныя управы член:

Два лекари над ним искусство истощили; –

О, если б лекари лишь лекарей лечили!

_____________

Игроку

Сын счастия, кого все короли любили!

Где слава днесь твоя? Увы! прошла как дым.

Холопы игроку и дамы изменили;*

Лишь черви поползли за ним.

_____________

Бардусу

Здесь Бардус погребён: что звучностию гласа

Превосходил и муз, и Феба и Пегаса.

_____________

Одному молодому человеку

Прекрасная душа, прелестно юно тело:

О преимуществе имели спорно дело,

Которое решить недоумел и свет;

Но тяжбу оную решил врачей совет.

_____________

Г.....у

Поместье, дом прекрасный,

Кареты, цуги*, всё оставил сей несчастный,

И в вечность отошёл пешком

С одною ношею – с горбом.

_____________

Высокоучёному

Гниёт здесь гордая латынь.

Аминь.

_____________

VI. РАЗНЫЕ МЕЛКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

На получение кандидатского достоинства

К перу! излей восторг и радость опиши!

За рифмой рифма вслед, стих за стихом спеши.

Десницей мощною учёного Сената

Се из ничтожества внезапно извлёчен!

Петлиц сиянием сребристым озарён,

Стою на степени высокой кандидата!

И слава, осенив меня своим крылом,

С улыбкой кажет всем печатный мой диплом!

Но могут ли толпы безумного народа

Таинственный диплом понять без перевода?

Невежды, прочь! а ты, Дедалов правнук, Блюм!

В столярном мастерстве яви свой дивный ум:

Сооруди ковчег красивый и огромный,

И, что всего важней, толь крепкий и укромный,

Чтоб время и потоп, огнь, буря, град и гром

И крысы не могли мой повредить диплом!

_____________

Стихи по прочтении Сумарокова

О горе, горе нам,

Мелкопоместным рифмачам!

Когда парнасский князь, преславный Сумароков,*

Который бочек сто парнасских выпил токов,

И лавки книжные стихами завалил,

Когда и он страдалец рифмы был.

В творениях его у ног Екатерины

Цветут для рифмы райски крины,

А где стоит Великий Петр,

Там поневоле дует ветр.

Известнейший в городе столяр.

Нет, рифма, ты забудь нас почитать рабами,

Иль, рассердясь, тебя мы прзрим сами!

_____________

Похвала гусиному перу

Природа перьями довольствует гусей,

А гуси оными снабжают писарей;

Гусиное крыло без перьев ослабеет,

А писарска рука без оных оскудеет!

За данно вам добро

Природу, гуси, восхвалите;

За драгоценное перо,

Подьячие, главу пред гусем преклоните!

_____________

Фортуна

Зевес позвать к себе Фортуну приказал;

Но где её курьер Зевесов отыскал?

Не добродетели достойно награждала,

В конюшне каменной осла она ласкала!

_____________

К некоторой шкатулке

Шкатулка дорогая,

Хотя из дерева, однако золотая!

Магнит шкатулка для плутов,

Приманка для воров,

Ласкателям забава,

Завистникам отрава,

Пресвитеров желанье,

Подьячих претыканье;

Прибежище купцов брадатых,

Дворян надежда тороватых,

Пристанище несчастных кораблей,

Житейских посреди морей,

Лишенных денежного груза

Чрез двойку или туза!

Будь крепко заперта, шкатулка, для воров,

Для мотов, для ханжей, бездельников, льстецов;

Гони прочь от себя и ябеду с когтями,

И зависть жёлтую с бесовскими глазами!

Отверзта бедным будь и добрым помогай,

Тогда отверзется и для шкатулки рай.

_____________

Зеркало и урод

Урод

Ты, грубое стекло, меня приводишь в стыд.

Так гнусным смеешь ли изображать мой вид?

Будь вежливо: польсти!

Зеркало

Льстить, право, не умею;

Лесть свойственна лисе, собаке и лакею.

_____________

Сравнение

Коль ум – небесный огнь: печь – наша голова;

Что ж наши знания – солома и дрова!

_____________

Кончина одного молодого, знатного и богатого человека

«Постой, свирепа смерть! – кричат с любовью младость; –

Взгляни! едва, едва мы в жизни процвели,

Налюбоваться мы друг другом не могли». –

«Хоть нас ты пощади, – вопит с богатством знатность; –

Пускай поговорит о нашем блеске свет!

Оставь счастливца, смерть! ужель несчастных нет?

Но ежели угодно так судьбине,

Чтоб принесли, о смерть, тебе мы жертву ныне:

Шесть тысяч душ у нас: любую выбирай!

Лишь с жизнию ты нас не разлучай!» –

«Умолкните! – смерть грозно отвечает: –

Трава, о смертные, вы предо мною все!

Но тех коса моя охотней подсекает,

Которы счастия цветут на высоте».

_____________

Собаки

Погладив серого, ласкать я жучку стал,

На жучку серый вдруг напал.

То видя, я сказал:

«Коль может зависть быть меж тварию такою,

То как уж людям нам не грызться меж собою».

_____________

К людям

Гордитесь, смертные, умом;

Но беспристрастно кто в деянья ваши вникнет,

С прискорбием воскликнет:

«Ах! мир сей сумасшедших дом!»

_____________

Стихи на пути из города в деревню

Уж за заставой я:

Какая мне отрада!

Передо мной… прелестные поля;

За мною… пыль и кирпичей громада!

_____________

Цветочек

«Теперь краса твоя, цветочек, нас прельщает;

Но ах! увянешь ты». –

«До будущей весны!» –

Безбожнику цветочек отвечает.

_____________

VII. ЛИРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

Поэт

Смирись! кто б ни был ты, хотя б властитель света:

Что пышный жребий твой пред участью поэта?

Хоть беден, но блажен; хоть смертен, но он бог.

Так! бог: коль и богов творить он древле мог.

Как пламень быстро он вселенну пролетает;

Орлом над солнцами он крылья расширяет,

Сквозь света океан во мрачны бездны зрит,

Объемлет естество и жизнь ему дарит.

Чудес толиких мать поведай, древность, миру,

Коль всемогущ поэт, держа священну лиру:

Волшебным где её касался он струнам,

Средь диких вдруг пустынь рождались грады там;

К стопам его леса и горы преклонялись,

И тигры перед ним, ласкаясь, простирались:

Так сей природы царь творил и покорял!

Коль в тартар нисходил, и там повелевал!

О, дар изящнейший, дар божествам завидный!

Вы лишены его, тираны ненасытны:

Вам можно лишь в крови народы потоплять;

Поэт имеет дар без брани побеждать.

Там ваши узники терзаются в мученьи,

Здесь пленники его ликуют в восхищеньи;

Прегорьки слёзы там, сладчайши здесь текут;

Там власть ужасный бич, а здесь к блаженству путь;

И если б сим путём ходили человеки,

Златые на земли господствовали б веки:

Тогда бы смертных род, лобзая жребий свой,

Не преклонял колен, о счастье! пред тобой. –

Что чувствую? Восторг объял меня небесный!

Открылось предо мной видение чудесно:

Я зрю народов сонм в прелестнейшей стране;

Благоговеют все! – Средь сонма на холме

Я полубога зрю, иль мужа вдохновенна!

В очах его душа сверкает раскаленна;

Как пред грозою день, его так мрачный вид,

Улыбкой освещён, прельщает и страшит.

Взлетел на лиру он крылатыми перстами

И слаще соловья воспел с её струнами.

Любовь и дружество, златая цепь сердец!

Вас в песни возгласил божественный певец,

И чисты жертвы вам повсюду воспылали!

«Вражда! низринься в ад», – народы восклицали.

«Низринулась! – гласит в восторге им поэт, –

И как Эдемский сад мир миром процветет».

Умолкнул!.. и венцем оливным увязённый,

В храм славы отошёл, певцам определённый.

Не на развалинах сей храм сооружён,

Не чрепами людей злосчастных покровён;

Не зрятся жертвы там трепещущи, сражены,

И не обрызганы там чёрной кровью стены.

Убийцы! прочь отсель! Там, тигры, сей не вам

Прекрасный и святый воздвигнут славы храм.

Пусть чудится вам лесть, ползая перед вами;

Но здесь коль встретитесь с правдивыми певцами,

Проклятием на вас их лиры возгремят

И сей ужасный глас все веки повторят. –

А ты, муж доблестный, что правде побораешь,

Мечём как молнией лишь злобе угрожаешь,

Приближься! … се тебя бессмертие зовёт

И лиру звучную поэту подаёт.

Отныне не умрёшь, великодушный воин!

От истинна певца хвалой ты удостоен.

Во мраке скрыть хотел Сатурн твои дела,

Раздался лирный звук, и озарилась мгла. –

Таков поэт! – О, сколь возлюблен тот судьбою,

Кто с пламенной рождён и нежною душою;

Священный на кого наитствует восторг,

Кого петь научил сам стихотворства бог;

Друг добродетели, враг гнусного порока,

Не ждёт он милостей от своенравна рока!

Крез в блеске, в роскошах блаженства не имел;

Гомер был в нищете, но раем он владел.

_____________

Златое время

Будет время, что престанет

Лить Фортуна сладкий яд,

Смертных больше не обманет

Евы сей прелестный взгляд.

***

Будет время: ум отважный,

Лилипутский великан,

Замыслы оставит важны

Досягнуть эфирных стран.

***

Будет время, что страсть нами

Не дерзнёт уже играть;

Не дерзнёт она сердцами,

Как султан повелевать.

***

Будет время, что гремушка

Не пленит, герой, тебя,

Ни блестящая игрушка:

Перестанешь быть дитя.

***

Будет время: пол прекрасный,

Не наложишь ты оков,

И не будут нам опасны

Миловидность и любовь.

***

Будет время, что гонитель

Слабых кровь престанет пить;

И небесный правды мститель

Гром положит опочить.

***

Будет время, что смирятся

Люди, вздорливы слепцы,

И покоем насладятся,

Как прямые мудрецы.

***

Будет время: дарованья

Глупости не оскорбят,

И уродливы созданья

Не поставят им преград.

***

«Но сие златое время

Не наступит никогда». –

«Нет! наступит, но тогда,

Как исчезнет смертных племя».

_____________

Осень

–ↄ ↄ–

Скучна природа

Стала ты вдруг,

Ясна погода

С летом прошла.

***

Сизы туманы

Вьются везде,

Мрачны над нами

Тучи висят.

***

Хор сладкогласный

Птичек умолк,

Рёв лишь ужасный

Слышен зверей.

***

Лист упадает

С шумом с древес,

Цвет увядает,

Гибнет трава.

***

Томны бросаю

Взоры вокруг

И ощущаю

В сердце печаль.

***

Вечно ли стану

В жизни цвести? –

Тоже увяну

В осень мою.

_____________

К России

Гордись, Россия, ты сынами!

Гордись пред прочими странами!

О, славна мать! твой каждый сын

Ужасный сердцем исполин.

***

Он в жертву всё тебе приносит:

Покой, имущество и кровь;

Царя миров усердно просит:

«Продли в нас к матери любовь!»

***

Пускай завидливой рукою

Судьба подпишет приговор:

Сразится целый свет с тобою,

И вскрикнет: «Смерть, или позор?»

***

«Смерть!» – смело мы злодеям скажем,

И землю кровью обагрим;

Судьбе завистливой докажем,

Что храбрый росс непобедим.

_____________

VIII. СТАТЬИ СВЯЩЕННОГО СОДЕРЖАНИЯ

Песнь вере

Воспряни дух мой усыпленный!

Всю бодрость ныне ты яви:

Страстей тиранством наложенны,

Постыдны цепи разорви;

Да узришь ты себя достойным

Небесным пламенем гореть,

Усердным гласом и пристойным

Всесильна Бога дщерь воспеть.

Прекроткую и преблагую

Дщерь правосудного Творца,

Стремлюсь я веру петь святую. –

Прочь, прочь, строптивые сердца!

Лжемудрецы! для вас невнятен

Глас истины, глас песни сей;

Вам фурий адский крик приятен,

Учащих злобе вас своей.

С небес, откуда свет нисходит,

Простри, богиня, луч ко мне,

Туда мой дух свой взор возводит:

Се, воскрылён, парит к тебе!

Священный страх его объемлет,

Безмолвен стал и удивлён;

Он сладко гласным ликам внемлет,

Отвсюду блеском ослеплён.

Не се ли Вышнего чертоги,

Отколь вселенной правит Он,

Отколе праведный и строгий

Изрёк творениям закон? –

Отсель миры в прах обращает

И новы манием творит;

Отселе Он в душах читает

И каждую песчинку зрит.

У трона, славой окруженна,

Где Громовержец восседит,

Се на коленах, толь смиренна,

Дщерь Бога, вера предстоит!

Умильный зрак её блистает

Сердечной тёплою слезой,

Так май лилю украшает

Алмазной по зарям росой.

С простёртыми она руками:

«О грозный Бог! о мой Отец! –

Речет любезными устами, –

Призри на верных мне, Творец!»

Всей злобой ополчась, бунтует

Протв меня ад на земле:

Да Север, друг мой, торжествует

И возвратит полсвета мне».

«Мои разрушил Запад храмы,

Лжемудрость божеством нарек;

Там тартар овладел душами

В исполненный разврата век!

Единый Север защищает

И добродетель и меня,

Всемощный! он к Тебе взывает:

Прославь его! прославь Себя!»

Так вера россам поборает!

Таков их к ней усердья плод!

Доколе веру почитает,

Цветущ пребудет сей народ;

Простерт лишь к ней свои он длани,

И адских избежит сетей:

Так верой крепок росс во брани

И неподкупен средь смертей.

Но что за фурия сияет

И пламень вержет на меня?

Как жалом – взором уязвляет;

Впилася в сердце ей змия,

Другие вкруг главы виются

И чёрный яд, шипя, лиют;

Слова ужасны раздаются

И душу всю мою трясут.

«Страшись ты моего отмщенья!

Кому хвалу ты воздаёшь!

Во дни толики просвещенья

Кого, безумный, ты поёшь?

Дерзнул ты славословить веру!

Стократ мудрейшие тебя

Презренну видят в ней химеру

И чтут богинею меня.

О, несравненная награда

Для ревностных рабов моих!

Обильно все утехи ада

Лию всечасно я на них:

С улыбкой по цветам ступают;

Нет терния на их пути;

Сомненья, страхи попирают;

К ним скорбь не смеет подойти.

Воззри на моего любимца:

Он прахом был покрыт и тьмой,

И се сияет как Денница;

Он вознесён, прославлен мной!

Я власть даю ему над миром! –

Пленись его ты торжеством,

Повергнись пред моим кумиром,

Почти нечестье божеством!»

Исчезни адско порожденье!

Не божество, ты бич земли!

Свирепство, ужас, истребленье

Всегдашни спутники твои!

Где ты – оттуда вожделенны

Бегут согласье, тишина;

С кем ты – в том нравы развращенны,

Душа того злодейств полна.

Коль гибельно то упоенье,

Что в сердце производишь ты!

Пройдёт ужасно исступленье,

Исчезнут буйственны мечты,

С отчаяньем тут изверг взглянет

В зерцале правды на себя;

Но тщетно проклинать он станет

Тогда, чудовище, тебя! –

О смертный! верой ты одною

Блаженство истинно найдёшь!

Царём поставлен ли судьбою,

Иль в низкой доле жизнь ведёшь;

На лоне ль счастья почиваешь,

Иль злобным роком ты гоним,

Да с верой твердо пребываешь,

И Небом будешь ты храним.

Какое зрелище чудесно!

Се с горних мест она грядет,

Надежда и любовь небесна,

Обнявшись, дут ей во след,

Все добродетели, руками

Сцепясь, нисходят в дольный мир,

И неба отягчён дарами

Грядет в венце оливном мир.

Божественный от стран эфира

Внезапно к нам стремится глас;

На крылах лёгкого зефира

К прекрасну сонму обратясь,

Так вера кроткая вещает:

«Внемлите, стонет как земля;

Как в бледны перси ударяет

Раба неверная себя!

Что в буйстве, дерзка, предприяла?

К погибели своей она

Войной против того восстала,

Из персти кем сотворена;

Изменой адской обольщенна,

Пред злобною царицей тьмы

В знак рабства пала на колена;

Отринут Бог, презренны мы!»

Исторгнувшись, вдруг, разъяренна

Из ада буря как летит,

Крылами вихрей восхищена;

День нощию, нощь днём творит,

Стихии с ревом побуждает

Сражаться яро, меж собой,

И вмиг в природе разрушает

Порядок дивный и покой.

Так Фуриями вдохновенна,

С геенским факелом в руках,

Стремится мать предерзновенна

Сердца воспламенять в сынах:

В них буйство, злобу возбуждает,

Страстям свирепствовать велит,

Блаженства прочного лишает

И адскими мечтами льстит.

Безумные безумной внемлют;

Вотще к ним совесть их вопит!

Оружье адское подъемлют,

Готовы с небом в бой вступить.

Падут со треском царски троны,

Дымятся в пепле алтари,

Ногами попраны законы,

Шумят кровавые ручьи.

Смиритесь братья, ослепленны,

Иль дерзких вас смирю един!

Воскликнул мразом возращенный

Меж льдами страшный исполин:

«С вас иго адское низвергну,

Я вас заставлю мирно жить;

Власть царску, веру чтить священну

И добродетели любить».

Он рек, и меч сверкает

И адски полчища падут;

Коварство что ни вымышляет,

Ничтожным зрит оно свой труд;

Ярится тартар, негодует,

На раны, побледнев, глядит,

Но с небом купно росс ликует,

Зря дерзостных урон и стыд.

«Грядём в страны благословенны, –

Так вера спутницам речёт: –

Где племена живут мне верны,

Там нас усердие их ждёт;

Для нас и храмы там отверсты,

Готовы чисты жертвы нам,

Но сердце россов чуждо лести,

То нам прекрасный будет храм».

Гряди к нам вера благодатна!

О, коль вам вожделенна ты!

Страна у нас сурова, хладна,

Но сердце полно теплоты;

Найдёшь в нем доблесть и покорность

Тебе, законам и царю,

Найдёшь всегдашнюю готовность

Принесть вам в жертву жизнь свою.

Вовеки царствуй ты над нами

О, вера! ты блаженства мать;

Мы любим, чтим тебя сердцами,

Стремимся скипетр твой лобзать:

Ты в жизни сей для нас отрада,

И в вечности веселье нам.

Терзайтеся любимцы ада:

Вам горе здесь и горе там!

_____________

Сонет

Колико, Господи, судьбы Твои правдивы!

Веселие Твоё – нам милости творить;

Но Ты, Создатель, зришь пути мои строптивы,

И правдою судя, мне можешь ли простить?

***

Так, Боже, пред Тобой я грешник нечестивый:

Достойно власть Твоя мне казнь определит:

Спастись не должен раб, как я, грехолюбивый,

И благость к нам Твоя его не пощадит!

***

Пролей Ты на меня всю праведную ярость,

Яви к слезам моим презрение, не жалость:

Грянь, громом порази, и бранью брань отмсти;

Погибну я, закон и гнев Твой обожая.

***

Но что! куда перун повергнешь Ты?*

Зри! – всюду кровь на мне Христова пресвятая.

_____________

Перевод из Дебаро.

Молитва

Услышь меня, о Боже, с высоты!

Мольбу единую к Тебе я воссылаю:

Подай, Всещедрый, мне не то, чего желаю;

Но то, что Сам подать восхощешь Ты!

_____________

IX. ПРОЗАИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

Сказание о Фемиде и об иноплеменных приказных

Обитаемая нами планета значит менее во вселенной, нежели

какой-нибудь уездный город в обширной Российской империи.

Удивительно ли, что богиня Правосудия не часто посещает наш

уездный мир? Её присутствие нужно и для других планет, из коих

некоторые, по своему пространству и многолюдству, заслуживают

название миров губернских. Таков Юпитер: он в несколько тысяч раз

более Земли.* Московский гигант Иван Великий* ничто в сравнении

с юпитерским подьячим, которого карман ужасная бездна, могущая

поглотить всех крючкотворцев земного шара.* Вот какими

приказными громадами озабочено теперь Правосудие! Не столько

восхищается земнородный крапивного естества, наблюдая сквозь

очки движение красной ассигнации в руке просителя, сколько

восхищался один знаменитый астроном нашей планеты, взирая

сквозь волшебный телескоп на следующее происшествие:

Быстро катилася Фемидина одноколка по эфирной столбовой

дороге. На границе юпитерской атмосферы удивительное зрелище

представилось очам Фемиды: шесть парадных филинов важно

подвигали торжественный берлин,* откуда выглядывала угрюмая

Ночь, оправляя на себе блестящие звёзды. Сияющая мрачность

согласилась, по усильной просьбе Правосудия, закрыть звёзды свои

чёрною мантильею. Сим воспользовалась Фемида и очутилась на

площади одного города, подле огромного здания, не в величестве

богини, но в смиренном виде челобитчика. Какое-то горестное

предчувствие стеснило сердце Фемиды! Появившаяся Луна указала

ей на крыльце высоких палат: чернильницы сокрушенные, бумагу

растерзанную и перья изгрызенные.

– Здравствуй, Правосудие-челобитчик! – вещала с усмешкою

Луна. – Странно мне, Фемида, что ты, при одном взгляде на

посвящённый тебе храм, повесила уже нос. О, сколь будешь ты

утешена, когда лучезарный брат мой покажет тебе служителей твоих!

Клянусь Стиксом, что на Юпитере подьячие самые неугомонные

твари. Теперь, во время всемирной тишины, иные из них за

карточными столами гремят алтынами; другие, при неистовых

восклицаниях, бьют вдребезги опорожненные фляги и красоули;*

иные же, в ябедническом исступлении, заставляют кричать

несчастные перья; даже и те, которых Морфей держит на привязи,

нарушают страшным храпением спокойствие природы. Прости,

жалкое подьяческое божество! Скоро увидишься ты с Авророю.

Багряная сия богиня не замедлила показаться верхом на красной

лошади. И с богини, и с коня сыпались румяна. Приметя в Фемиде

удивление, Заря сказала ей: «Так ли ты удивишься, когда увидишь

девственную красоту подьячих здешней планеты. Райские розы

цветут на их пухлых ланитах, и небесная лазурь (бывает нередко) у

них под глазами».

Внезапно отворились двери храма и вышло некое приказное

чудо для некоего нетерпящего проволочки дела. Ужасный писарь

возвратился в свое логовище, зевая и потягиваясь. Не только бедного

челобитчика, но и Аврору взглядом он не удостоил. «Вот, – сказала

Аврора Фемиде, – один из твоих причетников. При наступлении ночи

Морфей застал его в храме твоём еле движущегося, и поверг

бесчувственна с презрением под лавку. Ах! если бы Морфей не под

лавку, но в преисподнюю забросил сие скаредное порождение ябеды,

находившееся при последнем издыхании от чрезмерного приёма

пьяной акциденции. Ты видела, как грубо обошёлся со мною

крючкотворец. Но может ли Заря обижаться нечувствительностью

сего животного. Само солнце никогда не зрело на Юпитере такого

дива, чтобы великолепием его восхищался подьячий. В гадах и в

чудовищах возбуждают, кажется, солнечные лучи некоторое чувство

благодарности, а в подьячих, в сих одарённых жизнию куфах,

производят они только брожение». – «Правда!» – воскликнул Феб; –

и Заря, засвидетельствовав ему и Фемиде усердное почитание,

ускакала. Вслед за нею отправилась и тишина. Разнозвучные голоса

колоссальных жителей Юпитера потрясли воздух. Сиповатый и

принуждённый подьяческий голос отличался от других и был

несносен для ушей Правосудия. Вскоре покрылась Фемидина

площадь нижайшими формами: они имели скрюченное туловище,

проворные ходули, острые когти, железный лоб, мутные глаза;

ноздри табаку алчущие, уста водки жаждущие, уши длинные,

пернатые и карманы широкие, укладистые. Хищное сонмище

разделилось на две части: меньшая, кашляя и кряхтя, вступила во

храм Правосудия, а большая направила стопы к Бахусову капищу.

Богиня-челобитчик дрожащею ногою коснулася прага* судилища.

«Остановись! – грозно сказала ей некая плешивая особа: – я

здешнего храма пономарь! Должность моя состоит в том, чтобы

наполнять жертвенные сосуды чернилами и собирать пошлину со

входящих в Фемидино святилище молельщиков. Подай алтын!» –

Тщетно Правосудие уверяло своего пономаря, что оно, по неимению

широких карманов, не могло запастись алтынами; грубый алтынник

хотел уже оттолкнуть от дверей бедную свою богиню, но Феб так

сильно бросил луч в его плешивую голову, что пошлина вылетела

оттуда вместе с памятью. Освобожденная от приказного Цербера,

Фемида вошла во внутренность храма. Какая чрезвычайная картина

поразила взоры Правосудия! Там страшная бумажная гора возносила

до потолка гордое свое чело, увенчанное паутиною; а здесь

простиралось длинное деревянное поле, усеянное чернильницами и

табакерками испещрённое; по краям его возвышались бумажные

холмы, на которых с криком бегало многочисленное стадо гусиных

перьев. Принуждали их к тому бездушные дьячки храма. К одному из

сих дьячков, сиречь, подьячих, подошла богиня-челобитчик и сказала

ему, что ей нужна помощь Правосудия. Подьячий, не говоря ни

слова, протянул к ней руку. Фемида подходила к каждому из них по

очереди, но все они молчали и протягивали руки. Богиня погрузилась

в мрачную задумчивость. «Вижу, – шепнул ей наконец подьяческий

голос, – что ты челобитчик непросвещённый. Пойдем в капище

премудрого Бахуса, принесём ему на твой счёт утреннюю жертву, и

тогда открою тебе важные таинства нашего храма». – «Открой мне

наперёд, – сказала Фемида, – где ваши жрецы, где ваш дьяк и где

весы правосудия?» – «Всё сие принадлежит к таинствам», –

отвечал подьячий. Взглянув на него с презрением, Фемида вышла из

храма. Она возвела к Солнцу печальные взоры. Чувствительный Феб

и сам прослезился. Он подал ей знак, чтобы следовала за ним, и

привёл её на один пространный двор. Здесь толпа народа,

обременённого различными приношениями, теснилась вокруг

огромных весов. С отчаянием увидела Фемида

надпись: «весы правосудия», и стоявшего подле них жирного дьяка.

«Посмотрим, – говорил дьяк одному ответчику, – что ты в своё

оправдание положишь на сии беспристрастные весы». – «Я кладу, –

сказал несчастный, – мою совесть, мою обиду, мои слёзы». – «И

только! – возгласил дьяк; – а ты, господин истец, что положишь в

доказательство справедливости твоего иска?» – «Не токмо положу,

но и поставлю, – отвечал сутяга. – Кладу сию сафьянную архиву,

наполненную синими, красными и белыми документами;* в

дополнение же ставлю я на беспристрастные весы фуру питательных

документов и сороковую бочку самого крепкого доказательства

справедливости моего иска». – «Ответчик проиграл, – воскликнул

дьяк; – весы Правосудия упали на твою, истец, сторону. Иди с

миром и поклонися жрецам». – «Чувствуешь ли ты, – с гневом у

дьяка спросила Фемида, – что такое Правосудие?» – «Очень

чувствую, – отвечал дьяк, погладив себя по толстому чреву. –

Правосудие, очищенное от акциденции, составило бы некую

воздушную снедь довольно, может быть, сытную для постных людей,

именуемых добрыми, но весьма неудовлетворительную для

приказной лакомой утробы. Утверждают в школах, что Правосудие

добродетель, а предание гласит, что оное Правосудие божество; но

может ли сия добродетель, сие божество сравниться с

свежепросольною осетриною и с копчёным окороком?» – «О,

Солнце, – вскричала Фемида, приняв на себя величественный вид

богини, – ты обтекаешь вселенную, вещай: где ещё растут столь

подлые дьяки и подьячие?» – «Нигде, – отвечал Феб. – В

небольшом мире, называемом Землёю, приказные не столь крупны,

как на Юпитере; но они могут почесться украшением своей планеты.

Земные дьяки и подьячие не опивают и не обыгрывают просителей,

не кривят душою, чужды ябеды, непричастны акциденции, усердны

государю и Правосудию. Если бы там осмелился дьяк перенести из

судилища на свой двор весы правосудия, то он был бы осмеян,

презрен и повешен». – «А ты, людоед, – вещала юпитерскому дьяку

Фемида, – думаешь ли, что злодеяния твои останутся

ненаказанными? Позовите ко мне искусного анатомика!» –

«Всепресветлейшая богиня! – возопил дьяк, – бью челом о

нижеследующем: повели рассмотреть моё уголовное дело судебным

порядком и дозволь мне, окаянному, умереть по форме». Между тем

явился искусный анатомик, и узнав, что должно потрошить дьяка,

произнёс по сему случаю витиеватую латинскую речь. Потом,

растянувши дьяка на сороковой бочке, принялся анатомить его

карман. Дьяк ощутил ужасное мучение и поднял жалкий крик.

Посиневшее лицо и судорожное движение перстов, недавно алтыны

принимавших, показывали исход дьячей души. Вскоре вылетела она

из распоротого кармана в образе нетопыря – и страдалец

преставился. Богиня приказала разрезать лакомую утробу; но

анатомик поклялся всею Мифологиею, что от вскрытия дьячего чрева

непременно произойдёт моровая язва. В голове у дьяка найдено,

сверх множества крючков, основательное познание о ходячей монете,

о напитках и съестных припасах; под ябедническими ногтями

примечено ядовитое чернило, а в груди (к левой стороне) отыскан

большой камень. Фемида повелела на сем камне вырезать

надпись: «чувствительное сердце юпитерского дьяка» – и сию

натуральную редкость отослала в Кунсткамеру. Туда же отправила и

дьячий труп, посадивши в наполненную спиртом сороковую бочку.

Неизвестно ещё, как поступлено с подьячими. Но весьма вероятно,

что они наказаны публично анатомическим ножом и сосланы в

Кунсткамеру.

Преблагородные дьяки и подьячие здешнего мира! вы, без

сомнения, гнушаетесь пороками и злодействами преподлых ваших

собратий на Юпитере. Сколь вы почтенны и счастливы, если вы

добродетельны! В противном случае, страшитесь Правосудия и ножа

анатомического.

_____________

Историческое и философическое рассуждение о блохе

Блоха занимает не последнее место между мучителями рода

человеческого. Чернота её показывает, что она есть исчадие ада.

Много ли таких счастливцев, которые хотя однажды в жизни не

испытали лютости сего чудовища? Блоха не смотрит ни на возраст,

ни на состояние; не смягчается просьбами, не боится угроз;

докучлива как проситель, увёртлива как подьячий, когда персты

уязвлённого им правосудия стремятся его раздавить. История

представляет нам ужасный пример вшей, умертвивших римского

диктатора Силлу.* Плутарх, повествующий о сем ужасном

поражении гордости, отдаёт лавровый венок одним только вшам; но

кто не видит здесь его пристрастия, и кто усомнится‚ чтобы блохи,

всегдашние союзники вшей, не принимали участия в достопамятной

их победе. Так мир трепетал пред Римом, Рим пред Силлою, а Силла

вострепетал не пред одними вшами, но и пред достойными их

союзниками. Отдавая, таким образом, должную блохам

справедливость, признаемся, что торжество их над могуществом

победителя Мария и Митридата* сколь унизительно, столь и полезно

для сильных мира сего. Не лучше ли оно красноречивейшей

проповеди учит их смирению? Греция также немало потерпела от

нашествий соединённых варваров – блохо-вшей. Могучему её

Геркулесу легче было поразить Немейского льва, Лернскую гидру и

ужасного дракона, нежели богатырскою своею палицею убить хотя

одну блоху! Нынешние времена могут, по справедливости, гордиться

пред древними тем, что ни один полководец не погиб подобно Силле.

Умалчивая о войнах других народов, скажу, что наши герои, хотя

часто принуждены бывают сражаться с многочисленными армиями

азиатских и европейских блохо-вшей; но так же храбро побеждают

их, как и прочих своих неприятелей. При всём том блохи таковы и

ныне‚ каковы были при Геркулесе. Они не изменились подобно

римлянам и грекам. Между тем, как сии последние, забыв славу

Периклов, Эпаминондов и Агезилаев, раболепно повергаются пред

султаном,* блохи, сохраняя древнюю независимость, мужественно

нападают на его тучное величество. Тщетно в серале уродство

стережёт красоту: республиканцы врываются туда и, наслаждаясь

Напечатано в «Вестнике Европы».

прелестями султанш, приводят в бешенство ревнивого тирана.

Чертоги прочих государей не всегда безопасны, от блох: они прыгают

там посреди других насекомых‚ которые приближаются ко трону, к

несчастию, иногда народов и царей. Часто, весьма часто гонимая

добродетель смиренно стоит в передней вельможи, а блоха,

покровительствуемая фортуною, гордо присутствует в его кабинете.

Но ежели какой льстец думает, что палаты царей и вельмож для блох

неприступны, да ведает, что они и самых языческих богов посещали.

Длинная Юпитерова брада неоднократно касалася земли и служила

блохам лестницею на Олимп. Сии земные выходцы большею частию

оставалися в Зевсовой браде‚ как говорит предание, и столько в ней

размножилися, что дерзнули объявить войну царю богов. Мудрая

Минерва советовала Зевесу обриться, и таким образом освободить

себя от угрожавших ему титанов; но он в гневе, презирая бритву,

поверг перун. Тогда потрясся Олимп, объятая пламенем брада с

шумом ниспала на землю и причинила тот славный пожар, который

описывает Овидий во второй книге превращений! Будучи поэт, а не

историк, Назон не был обязан представить сие происшествие в

истинном его виде; почему не удивительно, что он сделал Фебову

колесницу из Юпитеровой бороды, а Фаэтона из блохи. Итак, если

могущество Юпитера не устрашило неистовых блох-титанов, то

какая власть на земле удержит их в пределах уважения? Чего же

должна ожидать от них добродетель? Ах! не довольно ли терпит она

от злобы, зависти, коварства и предрассудков! Надобно ещё, чтобы и

блохи преследовали её по пути жизни. Но утешься, несчастная!

Праведное Небо любит тебя более, нежели Юпитера. Гордость,

пышность, власть во веки не укроются от блох: они сыщут их в аде. А

для тебя уготовано такое жилище, к которому ни одна блоха

приближиться не дерзнёт. И ты, бедная учёность, тщетно

возносишься на чердак и, окружённая громадами книг, сидишь под

париком. Мизософы-блохи* превозмогают все сии укрепления,

устремляются на тебя со зверством сарацын и упиваются твоею

кровию. Когда же после храброго сопротивления удаётся тебе

полонить хотя одного из тёмных врагов твоей светлости, ты не

умерщвляешь его‚ как другие, но с беспримерным блохолюбием

заключаешь только в микроскоп. Повергнись пред Александром

великодушным, что в России дарованы тебе надёжнейшие средства

защищаться от блох, нежели каковыми пользуешься ты в Германии.

В России не имеешь ты нужды взлезать на чердак, окружать себя

книжною стеною и потеть, сидя под париком. Казалось бы, что

чёрные кровопийцы должны ужиться в мире с своими собратиями,

незаконнорождёнными чадами юриспруденции. Душа подьячего,

которую всякий может видеть за весьма умеренную цену, даже и по

нынешнему курсу, душа подьячего сущая блоха: также черна, также

мелка, проворна‚ язвительна‚ бесстыдна‚ ненасытна. При всём том

блохи поступают с подьячими столь же нагло, как они с своими

несчастными жертвами. Вся разность в том, что блохи пьют одну

кровь, а подьячие и водку, и вино, и полпиво, пунш и кровь. Да

восстанет на них несметная сила блох; да покроет их от кармана до

пера, лежащего за ухом; да искусает до костей‚ и проникнет до

сердца, которое тщетно старается грызть беззубая их совесть.

Предоставляю мужам учёнейшим говорить о начале‚

происхождении, законах и просвещении блох: материя обильная,

которою можно начинить несколько огромных фолиантов!

_____________

Словесные обезьяны

Обезьяны составляют нечто среднее между человеком и

прочими животными. Такая немаловажная честь особенно

принадлежит тем из них, которые населяют знатную часть западной

Европы.* Видом и смешными ухватками они почтя те же

орангутанги; но от сих косматых собратий своих отличаются, сверх

гладкости тела, способностью болтать и напевать арии. – «Как! –

скажут мне, – подлые сии твари имеют бесценный дар слова!» –

Оставьте восклицания; нам ли постигнуть намерение Творца

природы. Ему угодно было, чтоб европейские обезьяны говорили, и

они говорят. Словесные орангутанги, несмотря на сродное им

непостоянство, жили всегда обществом. Они имели правительство, и

даже обряды Богослужения, не по тому, чтобы знали пользу и

важность священных сих установлений, но из одного только слепого

подражания соседственным народам. Всякий легко себе представит,

что царство обезьян должно быть презабавное царство. Если сии

животные и в диком, бессловесном состоянии, в котором они в

Африке и других жарких странах находятся, могут заставить

хохотать самого угрюмого лорда английского; то, будучи в Европе

общежительными и словесными, должны они иметь в высочайшей

степени способность смешить и забавлять. В самом деле, нигде

нельзя было лучше предохранить себя от ипохондрии, как между

ними, и потому люди, которые боялись умереть от скуки, спешили к

ним отовсюду. Столица их была наполнена богатыми

празднолюбцами. Проворные обезьяны ревностно старались занять

своих гостей достойным их образом. Для сего употребляли они все

своё неподражаемое, смехотворное искусство, и гости были столько к

ним признательны, что за кривлянья их, бросали им полными

горстьми не орехи, но червонцы. Блестящие сии кружочки весьма

нравились европейским орангутангам: они хватали их с жадностью,

рассматривали и перебирали с любопытством, побрякивали ими с

некоторым тщеславием и берегли их с великим рачением. Таким

образом, иная обезьяна стала богата, как Крез; а другой Крез,

поживши в столице орангутангов, сделался гол как обезьяна. Бедный

сей человек подвергся неминуемо презрению и наглости тех самых

животных, которым оказывал он свою непомерную и преглупую

щедрость. Неблагодарные бросали в него грязью, делали ему тысячу

других ругательств и принуждали его уходить без памяти из

скотского их царства. Дерзость и неблагодарность европейских

орангутангов не могли произвесть в людях справедливой ненависти к

подлым и насмешливым тварям сим, напротив того, безрассудная к

ним привязанность превратилась в сильную страсть, – и разумные

существа до того наконец унизились, что стали подражать обезьянам:

подобно им, кривляться, прыгать, лепетать, считалось отличным

достоинством, а управления такого рода составляли то, что

называлось хорошим воспитанием… Знатные и достаточные люди с

великим иждивением выписывали словесных орангутангов и с

сердечным удовольствием поручали им детей своих. Под

руководством превосходных сих учителей, питомцы быстрыми

успехами восхищали своих благоразумных родителей. В короткое

время, делались они так же забавными, как и наставники их.

Орангутангское воспитание столько было уважаемо, в так

называемом большом свете, что самая лестная, для молодого

мужчины, или женщины, похвала состояла в сем приветствии: «вы,

сударь, или сударыня, ни мало не походите на человека; вы

совершенная обезьяна, или, по крайней мере, имели счастие

воспитываться в столице словесных обезьян». Но перестанем

говорить о сем постыдном заблуждении людей; умолчим о пагубных

его следствиях и заглянем опять в царство европейских орангутангов.

Несколько веков члены забавного сего общества играли, так сказать,

почти всегдашнюю комедию. Если бывали иногда трагические

представления, то они сопровождаемы были толь странными

кривляньями, что, вместо сожаления, возбуждали в зрителях громкий

смех. Обезьяны казались почти нечувствительны к бедствиям: чтобы

им ни приключилось, они прыгали и пели. Непрерывная весёлость их

и многие выгоды, которые они от людей получали, делали их

счастливыми животными. Но могла ли существовать вечная дружба

между непостоянным счастием и ветреными обезьянами?

Долговременное согласие наскучило и тому, и другим. Обе стороны,

для любезной перемены, желали сделаться непримиримыми врагами.

Коварный некий дух постарался исполнить взаимное их желание.

Чтобы навсегда поссорить европейских орангутангов со счастием, он

внушил им дерзкое, для них и для света пагубное предприятие.

Словесные, но бессмысленные твари сии возмечтали, что они в

состоянии не только сравниться с людьми, но и превзойти их. Они

захотели переступить черту, отделяющую, так сказать, словесного

орангутанга от истинного человека, черту, подле которой всякая

обезьяна должна сказать себе: “non plus ultra!”* Захотели они

умствовать. В продолжение нескольких столетий грубая их душка

(если позволено какую-нибудь душу полагать в орангутанге)

достигла мало-помалу до возможного для обезьяны совершенства; но

желая идти далее, как рак поползла назад. Обезьяны отнюдь сего не

приметили: бред свой почитали они умствованием, и всякий вздор,

какой только приходил им в голову, выдавали за важное открытие и

неоспоримую истину. Всё им не нравилось, всё хотели перековеркать,

и визжали от досады, чувствуя себя не в силах вселенную вверх дном

опрокинуть. Орангутанги присвоили себе название философов.

Посмотрим теперь, в чём состоит великая их премудрость.

Орангутангский философ должен быть так же отличен от

нефилософа, как зелёная мартышка от пифика с белою бородою;* он

презирает все обязанности, не имеет ни страха, ни надежды, и боится

только одной виселицы; осмеивает всё то, что человеческим

благоразумием и опытностью признало за нужное, полезное и

священное; что возвышало и делало счастливыми не только людей,

но некоторым образом и самых словесных обезьян; единственным

своим законодателем почитает он природу, а нелепые бредни свои,

склонности, прихоти и страсти называет её законами. Сообразно с

сими законами, философу приличнее ходить на четвереньках, нежели

на двух ногах; он может смело посадить на вертел подобного себе

философа и, сжаривши, его, съесть как барана; ему непристойно

любить своих родителей и сокрушаться о смерти их, по той важной

причине, что никогда вол не заботится о бедном состоянии

престарелого батюшки своего – быка, и никогда осёл не оплакивает

покойной матушки своей – ослицы. Словом: вообразим себе гнусные,

смешные, жалкие и ужасные свойства, какие только в самых низких

скотах когда-либо замечены были, и мы увидим те совершенства, к

которым ведет орангутангская философия.

Не с такою скоростью и лёгкостью африканские мартышки

вскарабкиваются на вершину пальмового дерева, с какою

европейские орангутанги стремились на высоту новой премудрости.

Успехи их были удивительны. К чему много способствовала

чрезвычайная их деятельность, переимчивость, а особливо удобность,

с какою они повсюду и без великого труда могли пользоваться

учением: всякой хлев был для них академия, и всякое четвероногое

животное могло, не хуже Канта, преподавать им практическую

философию. Между орангутангскими мудрецами наиболее

прославилась одна длинная, желтая, тощая, уродливая обезьяна. Для

нежного уха приятно будет слышать, что она называлась Rl-oeua; но

была известнее под именем Ubrt-eoia.* Её почитали атаманом

многочисленной философической шайки. Один орангутанг, коего

сладкозвучного имени я не помню, написал толстую книгу о сем

длинном (я хотел сказать великом) своём соотечественнике. Со всею

точностью историка повествует он, что жёлтая обезьяна, по большей

части, ходила в красных штанах и в огромном рыжем парике. Ему

казалось, что и сие обстоятельство будет некогда для света

драгоценно. Вот как уважали орангутанги первостатейного мудреца

своего! Но не одни орангутанги, нет; должно, к стыду человечества,

признаться, что весьма многие из людей почти боготворили

безобразную сию обезьяну. Она так искусно приправляла

философское враньё своё, что трудно было, отведавши его, узнать

сокрытый в нем яд. Одним каким-нибудь насмешливым кривляньем

заставляла она молчать и здравый смысл и совесть. Её старанием

новая премудрость, как некая зараза, распространилась повсюду.

Молодые люди, по легкомыслию своему толь близкие к обезьянам,

были наиболее подвержены прилипчивой сей болезни. Они

гордились именем орангутангского философа, доказывая суждениями

и поступками своими, что не напрасно присвоили себе пышное сие

название. Веру, любовь к отечеству и все истинно человеческие

добродетели почитали заблуждением, предрассудком, невежеством,

варварством; а слово «добрый» было тогда только ими употребляемо

(особливо на любимом их орангутангском языке), когда хотели они

бранить или осмеять кого-нибудь. При таких достоинствах чего не

доставало им, чтоб быть совершенными философами? Того только,

что они всё ещё, неизвестно по какой причине, ходили не на

четвереньках. Длинная обезьяна прыгала от радости; видя

орангутангскую философию в толь цветущем состоянии; но смерть

прекратила её кривлянья, прежде нежели созрели плоды скотского её

учения. Злое зелье сие было, по возможности, искореняемо

рассудком в странах, населяемых людьми; но в царстве европейских

обезьян ничто не могло препятствовать его размножению. Словесные

орангутанги с жадностью пожирали дурман сей, и, объевшись его,

пришли в несказанное бешенство, вдруг из забавных животных

сделались свирепыми чудовищами. Не стало в царстве их порядка,

который предки их, древние обезьяны, от людей заимствовали. Как

самые опасные из американских змеев узнают по гремушкам, так

самые лютые из европейских обезьян заметны были по красным

колпакам.* Под их предводительством бешеные орангутанги с

неописанною яростью бросались друг на друга; грызлись и резались

между собою. Можно ли было думать, чтобы неслыханные до того

времени ужасы произошли от столь смешливых тварей! Конечно бы

неистовое племя их само собою истребилось; но, к несчастию света,

появилась между ними обезьяна ростом с пифика,* но гораздо его

безобразнейшая. Пифик сей одержал верх над красными колпаками, и

мало-помалу поработил себе и всех словесных обезьян. Казалось, что

припадки бешенства их прошли; но скоро увидели, что сие было

только временное облегчение в их болезни. Первые признаки

возобновившегося бешенства оказались в уродливом их обладателе, а

вслед за ним одурели, по-прежнему, и подвластные ему. Заскрежетал

зубами, пустил пену ртом и, таща за собою премногочисленную

сволочь, ворвался в соседственные государства, опустошил запад

Европы и бросился на север. Но грозный северный народ умеет

потчивать незваных гостей: то испытали некоторые завоеватели, то

испытывает достойный их подражатель – бешеный пифик. Уже

половина предводимых им орангутангов погибла от жестокой диареи,

которая произошла от сильно на них подействовавшего страха, при

первой встрече с раздражёнными гипербореянами.* Остальные, без

сомнения, будут переколочены в непродолжительном времени.

Можно бы сделать им следующую надгробную надпись, которая бы

послужила, может быть, некоторым наставлением для их

соотечественников и единомышленников: «Обезьяны! хотите ли быть

счастливы; кривляйтесь, но не умствуйте»; однако ж некто

искреннейший приятель мой, страстный стихотворец, который и во

сне бредит ямбами, утверждает, что заготовленная им эпитафия

гораздо лучше сей надписи.

С согласия его, помещаю её здесь, в конце моего о словесных

орангутангах, повествования.

Эпитафия

Почто, прохожий, стал, узрев сии могилы?

Иль мыслишь: здесь лежат бесстрашные Ахиллы.

Беги, не заразись ты воздухом сих стран,

Где бешеных толпы зарыты обезьян.

_____________

Разговор между двумя мертвецами и Меркурием

Меркурий, английский поединщик и дикий североамериканец.

Поединщик.

Пока Харон переправится к нам с другой стороны Стикса,

позволь мне, Меркурий, поговорить с диким североамериканцем,

которого ты сюда со мною привёл. Я никогда не видал такого рода

людей. Какой у него свирепый взгляд! – Послушай! Как тебя зовут?

Ты, конечно, говоришь по-английски?

Дикий.

Да! Я выучился языку сему в ребячестве, проживши несколько

лет между англичанами в Новом Йорке. Но я возвратился к могокцам,

храбрым моим землякам, прежде нежели достигнул совершенного

возраста; и, будучи при продаже рому бесчестным образом обманут

одним из твоих соотчичей, старался всегда после того не иметь с

ними никакого дела. Однако же я сражался за них вместе с прочими

моими земляками в последнюю против французов войну; и убит,

находясь в партии для сдирания кожи с черепов неприятельских. Но я

умер в полном удовольствии; ибо собратья мои одержали победу; и

покуда меня застрелили, удалось мне к славе моей снять кожу с семи

мужчин, пяти женщин и нескольких младенцев. В прежнюю войну

совершил я гораздо блистательнейшие подвиги. Меня называют

Кровожадным Медведем; имя сие дано мне для означения моей

лютости и неустрашимости.

Поединщик.

Моё почтение, господин Кровожадный Медведь: я ваш

покорнейший слуга. Меня зовут Фомою Пошуэлом. Фамилия моя

очень известна в Артуре. Я родом дворянин, а ремеслом картёжный

игрок и человек с честью. Убивать людей на похвальных поединках

моё дело; но я не мастер резать женщин и младенцев.

Дикий.

Так мы воюем. У каждого народа свои обычаи. Но я

догадываюсь по твоему свирепому виду и по скважине, которая

видна в груди твоей, что ты так же, как и я, убит, находясь в партии

для сдирания кожи с черепов неприятельских. Как же то могло

случиться, что неприятель твой не ободрал твоей головы?

Поединщик.

Я убит на поединке. Друг мой ссудил меня некоторою суммою

денег. Но спустя два, или три года подвергнулся он сам крайнему

убожеству, и захотел, чтоб я с ним расплатился. Мы сошлись в Гайд-

Парке. Противник мой не умел драться на шпагах; а я был

искуснейший фехтовальщик в Англии. Я дал ему три, или четыре

раны, но, наконец, он с таким бешенством на меня устремился, что

привёл меня в замешательство и пронзил в лёгкое. На другой день я

умер, как человек с честью, равнодушно и без раскаяния. Однако и он

вскоре за мною последует, ибо лекарь объявил, что раны его

смертельны. Говорят, что жена его умерла с печали, а смерть его

приведёт к погибели всё его семейство, состоящее из семерых детей.

Таким образом я весьма уже отомщён и утешен! Что до меня

касается, то у меня нет жены: я всегда гнушался женитьбою;

любовница моя найдет верное средство прожить и без меня; а дети

мои не останутся без призрения в воспитательном доме.

Дикий.

Меркурий! Я не сяду в лодку с этим негодяем. Он умертвил

своего согражданина; он умертвил своего друга! Наотрез говорю

тебе, что не сяду в лодку с этим негодяем. Лучше для меня

переправиться вплавь через реку; я плаваю, как утка.

Меркурий.

Переплыть через Стикс! Нет! Ты нарушишь законы Плутонова

царства. Ступай в лодку и успокойся.

Дикий.

Не говори мне о законах: я дикий и мне они неизвестны.

Поговори о них с англичанином. В его отечестве есть законы; но ты

видишь, что он их не уважал. Они бы не позволили ему умертвить

своего согражданина, и притом за то, что он потребовала своих денег.

Я уверен, что англичане варвары; они не могут быть свирепыми до

той степени, чтобы подобные поступки признавались у них

законными.

Меркурий.

Ты справедливо осуждаешь англичанина; но тебе ли огорчаться

убийством, когда ты сам умерщвлял сонных женщин и младенцев в

колыбели.

Дикий.

Я убивал одних неприятелей. Я никогда не умертвил моего

согражданина; никогда не умертвил моего друга. – На! Положи в

лодку моё покрывало; но смотри, чтобы убийца на нём не сидел, или

притронулся к нему. Иначе я брошу покрывало моё в огонь, который

виден на той стороне Стикса. Прощай – я решился переплыть через

Стикс.

Меркурий.

Сим прикосновением жезла моего лишаю тебя всей твоей силы.

Плыви теперь, когда можешь.

Дикий.

О, могущественный чародей! – Возврати мне мою силу. Право, я

не выйду из повиновения.

Меркурий.

Возвращаю тебе силу твою, но веди себя порядочно, и поступай

по моим приказаниям. В противном случае опасайся гораздо худших

последствий.

Поединщик.

Отдай его, Меркурий, в мои руки. Пусть он будет под моим

присмотром. Слушай, дикий негодяй! Как ты осмелился презирать

моим сообществом? Знаешь ли ты, что в Англии принимали меня в

лучших собраниях?

Дикий.

Знаю, что ты бездельник. Не заплатить долгу! Убить друга,

который ссудил тебя деньгами, за то, что он от тебя их потребовал!

Прочь с глаз моих! Я утоплю тебя в Стиксе.

Меркурий.

Постой. Повелеваю тебе, чтобы ты не делал никакого насилия;

разговаривай с ним без сердца.

Дикий.

Должен тебя слушаться. – Ну! Скажи мне, какое находили в тебе

достоинство, что принимали тебя в хороших обществах? Что ты умел

делать?

Поединщик.

Ты уже слышал от меня, что я играл в карты, сверх того у меня

был хороший стол. Ни в Англии, ни во Франции никто не ел лучше

меня.

Дикий.

Так ты ел хорошо! Да едал ли ты печёнку, стегно, или плечо

убитого француза! Вот разве славное кушанье! Мне на моём веку раз

двадцать доставалось лакомиться французятиною. Я всегда держал

хороший стол. Жена моя во всей Северной Америке почиталась

искуснейшею в приготовлении французского мяса. Ты, чаю, согласен,

что кушанье твоё никак не могло сравниться с моим?

Поединщик.

Я бесподобно танцевал.

Дикий.

Попляши-ка со мною. Я целый день в состоянии плясать; и

пропляшу военный танец с большею живостью, нежели кто-либо из

моих земляков. Покажи ты нам свое искусство! Что же ты стоишь,

как столб? Неужели Меркурий ударил тебя своим жезлом? Или ты

стыдишься показать нам, как ты неловок и нескладен! Если бы

позволил мне Меркурий, то бы я тебя заставил протанцевать так, как

ты ещё никогда не танцевал. Говори же, что ещё знаешь ты, негодный

самохвал?

Поединщик.

И я должен всё сие переносить! О небо! Что мне делать с этим

нахалом? У меня нет ни шпаги, ни пистолетов, а тень его, по-

видимому, вдвое против моей сильнее.

Меркурий.

Отвечай на его вопросы. Ты сам желал вступить с ним в

разговор. Он нехорошо воспитан; но ты узнаешь от него несколько

истин, которые поневоле должен будешь выслушать от Радамонта*.

Он тебя спрашивал: что ещё умел ты делать, кроме того, что ты ел и

танцевал?

Поединщик.

Я весьма приятно пел.

Дикий.

Ну так пропой же мне свою надгробную, или военную песню. Я

тебя вызываю петь. – Но он онемел! Он лжец, Меркурий. Всё врал,

что ни говорил; позволь мне вырвать у него язык.

Поединщик.

Меня называть лжецом! – Но ах! Я не смею мстить ему. Какое

бесчестье для всей Пошуэловой фамилии! Вот сущее мучение!

Меркурий.

Прими от меня, Харон, сих двух диких. Может ли глубокое

невежество оправдать сколько-нибудь могоцка в ужасных его

злодеяниях; о том пусть Минос* рассудит. Но что сказать в пользу

англичанина? Не то ли, что поединки вошли в обычай? Но сие

извинение ни к чему здесь для него не послужит. Не честь побудила

его обнажить шпагу против своего друга, но фурии, и – к ним должно

его отправить.

Дикий.

Если должно изверга наказать, толкни его ко мне, Меркурий. Я

великий мастер мучить. Вот тебе, бездельник, на первый раз

несколько от меня пинков.

Поединщик.

О честь моя! Бедная моя честь, какому подверглась ты

поруганию.

_____________

Нечто об уме и просвещении

Ничем столько человек не гордится, как умом. Мы охотно

иногда соглашаемся, что есть люди знаменитее нас, богатее,

прекраснее. Много если пожалеем о себе, что лишены таких

преимуществ, и позавидуем тем, которые их имеют. Но признаться

чистосердечно, что мы кого-нибудь глупее – ужасно для нашего

самолюбия, и трудно избежать тому нашей ненависти, кто станет

говорить нам о сей несносной для нас истине. Такое чрезвычайное к

уму пристрастие происходит, кажется, от внутреннего удостоверения

в превосходстве сего божественного дарования. Ему обязаны мы

отличным достоинством существа своего. Кроме его, что может

внушить нам презрение к животным не одного с нами рода? Чем

похвалимся мы пред ними? Сильнее ли Милон слона? прелестнее ли

Антиной павлина? важнее ли Парацельс индийского петуха? В

коварстве лисица поспорит с самым тонким политиком, а в

хищничестве тигр не уступит никому из завоевателей. Пусть угаснет

в человеке сия небесная искра, и он столько же будет иметь права

называться царём природы, как и всякая обезьяна. Если ум столь для

нас драгоценен, если другие преимущества столь пред ним

ничтожны, то с каким рвением должны мы стремиться ко всему, что

может питать его и возвысить. Каждое сделанное нами размышление,

особливо когда открывает неизвестную нам до того истину, или хотя

умножает только число наших понятий, должно восхищать нас, а

упражнение такого рода быть приятною и необходимою для нас

потребностию. В самом деле, чувство сей потребности и желание

удовлетворить ей бывают в человеке сильнейшею из страстей.

История представляет удивительные тому примеры. Сей проводит

жизнь свою в трудных и опасных путешествиях с единственным

намерением распространить круг своих познаний; тот среди ужасов и

разрушения покойно наблюдает смертоносные явления

; иной каплю

мудрости предпочитает бочонкам золота

; другой, исторгнув у себя

Плиний старший.

Друзья Анаксагоровы просили его, чтобы он употребил несколько часов для

приведения дел своих в порядок. «Могу ли, – отвечал философ, – разделять

время моё между делами и ученьем, когда я каплю мудрости предпочитаю

бочкам золота!»

зрение, отчуждается, так сказать, от всей природы, чтобы жить и

заниматься одним умом

. Такова его очаровательность! И быстро

приблизилось бы человечество к возможному своему совершенству,

если б она одинаково на всех людей действовала. К сожалению, не

трудно увидеть разительную показанным образцам

противоположность. Весьма многие, в отношении к их уму, походят

на такого витязя, который, таская при себе из одного хвастовства

свой меч булатный, не заботится ни мало, что он час от часу более

тупеет и покрывается ржавчиною. Посмотрим, например, на какого-

нибудь модного вертопраха. С каким усердием и опасением всякую

почти минуту оправляет он свою петушью причёску (a la coq); но в

десять лет не взглянет на бедное состояние своего умишка. При всём

том гораздо более польстит его самолюбию назвать его

просвещённым человеком, нежели когда ему скажешь, что он, нося

на человеческом туловище ослиную голову с петушьим гребнем, есть

чудо естества и сокровище кунсткамеры. – Что же думать о людях,

которые ненавидят просвещение и бегают от него как от чумы? Те,

которые благословляют невежество по долговременной к нему

привычке, заслуживают всякое снисхождение. Естественно ли, чтобы

человек, родившийся и взросший во мраке, мог прославлять лучи

солнца, которые в первый раз поражают слабое его зрение. Мало-

помалу ощутит он благотворное их действие, и тогда не позавидует

прежнему своему состоянию. О тех же, которые не терпят света наук,

как бы по особливой своей природе, справедливо можно заключить,

что они чуть филины и нетопыри рода человеческого; но как в

угождение мышам летучим не угаснет солнце в мире, коим управляет

премудрое божество, так в угождение мизософам не угаснет свет

наук в государстве, где царствует гений богоподобный.

_____________

Демокрит.

О памяти

Втечение существ посторонних в состав бытия нашего толь

велико, что от него преимущественно зависит наша целость и

разрушение, блаженство и бедствия. Сами по себе мы ничтожны, и

для того даны нам чувства, чрез которые знакомимся мы с природою

и получаем впечатления от предметов, нас окружающих. В чувствах

источник удовольствий наших и страданий; но что бы был человек,

если б прошедшее для него не существовало? Бесчувственный камень

был бы счастливее нас несказанно. Род человеческий истребился б в

самом его начале; ибо каким образом избегнул бы он опасностей и

удовлетворил своим необходимостям? Зло сие могло бы

приключиться, если бы мир сей был дело слепого случая и игры

атомов; но он есть совершеннейшее произведение непостижимой

премудрости, одарившей нас всеми для счастия нашего нужными

способностями и, между ними, памятью. Она-то возобновляет в душе

нашей предметы, когда-либо на чувства наши действовавшие. С её

помощию человек в другой части света видит и слышит оставленных

им в отечестве друзей; старец окружает себя предметами,

занимавшими его во время юности. Память творит прошедшее

настоящим, предмет отдаленный присутствующим.

Но что такое сия удивительная способность? Скажут некоторые:

она есть хранилище наших понятий, почитаемых ими за нечто

вещественное. И так, по их мнению, мозг славного Линнея был

загроможден деревьями, Декартову голову наполняли вихри,

Платонову треугольники, а Эпикурову пустота с атомами. Ничего нет

забавнее и несправедливее. Ближе к истине следующее. Мозг наш,

имея сообщение с органами чувств, приводится во время действия на

них какого-нибудь предмета в некоторое определенное движение

(modification). В такое точно состояние может он после приходить,

будучи, единственно волею, к тому побуждаем. Сим образом

произойдёт в душе нашей одинакое в обоих сих случаях изменение её

положения; т. е. она будет занята одинаким предметом или понятием;

и в сем, кажется, состоит память. Пребывание её в мозгу

доказывается тем, что малейшее в нём повреждение ослабляет ее, а

иногда и совсем притупляет; между тем как самое лишение других

частей тела не препятствует её действию. Спросят: где же понятия

наши, когда мы ими не занимаемся? Их нет нигде, как звуков голоса

нашего, когда мы молчим. Из сказанного теперь о памяти можно

заключить, что совершенство её зависит преимущественно от

счастливого устроения органов чувств и её собственного. Афинский

полководец Фемистокл и математик семнадцатого века Паскаль были

много в сем обязаны природе. Они имели толь удивительную память,

что первый в год совершенно выучился персидскому языку, а

последний, пока не ослабел в здоровье, никогда не забывал того, что

слышал, видел, или читал. Не все, однако, Фемистоклы и Паскали; не

всем равно благотворит природа; но есть способ усовершенствовать

память, без которой прочие душевные способности почти

недействительны и бесполезны. Способ сей – навык. Чем чаще и

продолжительнее бывает в душе какое-нибудь изменение её

положения, тем с большею удобностью оно в ней возобновляется; т.

е. чем чаще представляем себе какой-нибудь предмет, чем долее

останавливаем на нём внимание наше, тем с большею скоростью и

ясностью возрождается в нас понятие такое. Подобно сему персты

начинающего учиться на каком-нибудь музыкальном орудии сперва

медленно и неопределенно движутся, но при постоянном упражнении

гибкость их и проворство увеличиваются, и, наконец, без всякого

почти усилия и внимания со стороны музыканта действуют с

удивительною живостью и точностью.

Счастлив, кто с младенчества занимал память свою предметами,

достойными человека; кто в младости богат уже полезными

знаниями. Лёгок для него путь к просвещению. Но и в противных

обстоятельствах должно ли отчаиваться? Никак. Потеря велика,

однако может быть вознаграждена сугубо. Славный Катон (цензор)

учился в летах уже совершенных, и превзошёл многих, с детства

науками занимавшихся. Несравненный Пётр, образователь великого

народа, образовал ум свой, быв на троне и в летах зрелых. Вместо

того, чтобы роптать на слабость памяти, надобно трудиться; тогда с

удивлением увидит каждый истину сих слов: труд и терпение всё

преодолевают.

_____________

О различии между памятью, воображением и рассуждением

Память, говорит Кондильяк,* есть начало воображения, коего

сила ещё не увеличилась; воображение есть также память, достигшая

всей живости, к коей она способна. И так память и воображение суть

две степени действия одной душевной способности. Если можно сию

душевную способность применять к ногам, то, по мнению

Кондильяка, ходить – значит памятовать, а бегать – воображать; ибо

что такое ход, как не самый тихий бег, и что такое бег, как не самый

скорый ход? Но кто легко ходит, тот легко и бегает; напротив сего, не

всякий при хорошей памяти живое имеет воображение. С худою

памятью трудно, почти невозможно сделаться учёным; не всякий,

однако, учёный вымыслит Армидин замок.* Правда, что воображение

не может существовать без памяти, которая снабжает его, так сказать,

материалами, не вмешиваясь в распоряжение ими. Посадить Юпитера

на облако, приставить к нему ужасное лицо с сверкающими глазами,

с длинною всклокоченною бородою, и дать ему в руки перун – есть

дело воображения; надобно однако, чтобы наперёд память доставила

ему понятие об облаке, бороде и проч.

В другом месте Кондильяк говорит: когда мы посредством

рассуждения заметили свойства, коими предметы друг от друга

различаются, то сим же рассуждением можно совокупить в один

предмет свойства, рассеянные во многих. Так стихотворец, например,

составляет себе понятие о герое, который никогда не существовал:

тогда производимые понятия суть изображения, в одном только уме

действительное бытие имеющее; и рассуждение, которое делает сии

изображения, принимает название воображения. Теперь можно

вывести следующее умозаключение: память есть воображение, а

воображение есть рассуждение; и так память есть рассуждение; что,

однако, для меня сомнительно. Попугай имеет память: он может

затвердить наизусть слова французского языка, но никогда не поймёт

Боссюэтовых проповедей,* и того несбыточнее, чтобы сам сделался

проповедником. Я слышал от охотников, что гончие во сне лают,

следственно они бредят, может быть, о зайцах; но не думаю, чтобы

гончие рассуждали об охоте, подобно своим господам. Буцефалу,

знаменитейшему между лошадьми, могло также пригрезиться

сраженье при Арбеллах,* однако ж он не оставил исторических

записок о сем славном происшествии. Воображение и рассуждение

так сходны между собою, как холодный январь и знойный июль.

Человек, обуреваемый страстями, не рассуждает, но следует

воображению. Молодые люди большею частию имеют воображение

пылкое и неосновательное рассуждение; противное тому видим

иногда у пожилых. Телемаку нужно было не воображение, но

рассуждение Ментора.* Первое, не будучи обуздываемо последним,

подобно быстрым огненным коням Феба, влечёт стремительно над

безднами, зажигая к чему ни приблизится, и несчастный Фаэтон, не

умеющий управлять им, делается его жертвою. Одним словом: я не

понимаю, каким образом память, воображение и рассуждение могут

быть одною душевною способностью, различно только

действующею. Опровергать Кондильяка была бы для меня дерзость

непростительная, но сомневаться позволено каждому, кто желает

научиться размышлять справедливо; в чём, как и во всём, деятельное

упражнение есть одно из надежнейших средств к успеху. Сомнением

я не опасаюсь прогневать тень славного сего философа.

_____________

Взгляд на просьбу к Александру I достойнейшего сына

фельдмаршала Румянцева-Задунайского, о дозволении ему в

честь отца своего памятник воздвигнуть

Простое воспоминание о Задунайском, преславном герое

блестящих времён Екатерины, трогает истинного россиянина. Но

какой сладостный восторг должен разлиться по душе читающего сей

образец сыновней нежности и пламенного усердия к отечеству? Без

сомнения, обе сии добродетели водили пером знаменитого просителя

в изящном изображении его изящного намерения.

«Каждый сын в праве воздвигать пышные монументы отцу

своему. Меня убеждает сердце, что когда наравне с другими коснусь

я примеров, не воздам Задунайскому ни по за слугам, ни по

собственной обязанности». Вот слова, начертанные сыном России и

сыном Румянцева! Чувствует он всю цену заслуг открывшего

россиянам тайну всегда побеждать неверных (так сказал Карамзин о

герое Кагульском), чувствует великость, святость обязанности к отцу,

даровавшему не одну жизнь, часто бедственную, но и способы

достигнуть вожделеннейшего блаженства: заслужить особенную

доверенность монарха, особенное уважение сограждан и к блеску

славы отцовской придать луч славы собственной.

Далее говорит проситель: «следуя такому побуждению, я принял

на себя пойти другою стезею и в новом виде в честь отца моего

памятник поставить». Взглянем на монумент, который считает он

достойным одного из первых военачальников России, и первого

своего благодетеля. Великолепие, искусство не ослепит, не изумит

нас, и кто имеет сердце подобное мрамору, иди – удивляйся

мраморам: памятник Задунайского тебя не тронет. Но для

чувствительного – какое зрелище! Шесть русских офицеров, под

знамёнами поседевших, из коих, может быть, иной сражался при

Кагуле,* находят убежище, покой, довольство подле священного

праха великого вождя россиян. Сими почтенными воинами

окружается гроб Задунайского во время печального панихид

отправления. Что величественнее и достойнее памяти мужа славного?

Что способнее воспалить быстрого юношу огнём непобедимого

мужества и в самом престарелом защитнике отечества питать искру

геройства, вместе с силами его исчезнуть готовую? Древность

гордится оным пышным, хладным, ничтожным мавзолеем!

Скромный, живой, благотворный памятник сей Задунайского,

украшая теперь счастливые берега днепровские, украсит некогда

летопись времени нашего. Да умножатся в России подобные

монументы! И тогда забудут обелиски египетские! Сие новое

превосходное изобретение, сей порыв души благородной изображён

достойным его образом. Краткость, ясность, простота, благородство,

живость и разборчивость в словах и выражениях попеременно и

вместе украшают сочинение. Оно, состоя в нескольких строках,

возвысит почтеннейшего творца своего над многими творцами

многих томов, огромных своею бесполезностью.

_____________

Пример правительства сильнее законов

Правительство есть душа гражданского общества. Ни

государство, ни республика без него существовать не могут.

Благоденствует ли народ, приходит ли в упадок: причиною тому, по

большей части, правительство. Какие же средства употребляет оно

для достижения великой цели – осчастливить миллионы людей?

Законы и собственный пример. Что оба сии средства ему

необходимы, сомневаться в тот, кажется, не должно. Рассмотрим,

которое из них сильнее и надёжнее.

Закон напоминает нам, что выгоды общественной жизни

покупаем мы ценою независимости своей; пример удовлетворяет

врождённой нам склонности к подражанию; закон говорит рассудку,

которого советы редко нам приятны бывают; пример действует более

на сердце, коему охотно мы повинуемся. Первый, будучи нечто

отвлечённое, весьма не на долгое время останавливает внимание

наше, а последний всегда почти у нас, так сказать, пред глазами.

От чего произошла у предков наших пословица: каков царь,

такова и орда; она выведена из опытов многих веков. Издревле были

в России законы, но видно, что пример действовал сильнее, нежели

они. Великие законодатели чувствовали истину сию. Не упоминая о

Ликургах и Селевках, скажем нечто о нашем Петре несравненном.

Россия, любезное отечество моё! Что ты была до времени

Петрова? Я не верю иностранцам, которые сынов твоих тогдашних

уподобляют медведям. Хулу они на тебя произносят. Однако ж, если

помыслю, каких трудов стоило Петру заставить тебя восчувствовать

силы твои и достоинство, то могу ли не удивляться грубой твоей

простоте и невежеству?

Пётр преобразил Россию; но его могущественная палица не

произвела бы, подобно Моисееву жезлу, чуда над сею дикою скалою.

Не одну власть самодержавного государя употребил он; нет; он

соединил с нею волшебную силу примера. Часто, весьма часто

видели россияне в Петре не величественного монарха, окружённого

пышными министрами, кичливыми военачальниками, гибкими

царедворцами, но потом и пылью покрытого работника среди грубых,

простодушных товарищей его! Так Зевес, оставя гром и блеск

божества, снисходил на землю в виде смертного. Но древний бог сей,

повелитель богов, принимая человеческий образ, принимал и

постыдные слабости людей. Горе тому, кто последовал примеру его!

Не таков Юпитер-Пётр. Он был бог и в порфире, и в одежде простого

гражданина, и с громом в руках, и с секирою. Чудесною

деятельностью сообщал всем, от министра до матроса,

электрическую искру божества своего. Когда, восстав от трона,

становился в ряд с подданными своими, то в темноте низкого звания

его искра сия блистала ярче, нежели при свете царского величия. На

поле славы, во храмах веры и правосудия, везде являл он собою

образец совершенства. Робкие науки, призванные им из стран

отдалённых в землю, населяемую грозными чадами Севера,

питомцами невежества и суеверия, чувствовали одобрение, видя, что

могущий их покровитель удостаивал высоким своим посещением

смиренные ещё убежища их, и беседовал с ними в царских своих

чертогах. Так великий, первый император российский, служил

подданным своим примером во всех гражданских добродетелях. И

что же? Россия, которая несколько веков дремала, вдруг пробудилась

и одним исполинским шагом поравнялась с знатнейшими

европейскими державами на пути ко славе и просвещению.

_____________

Гимн Славе, или Восторг Александра Македонского пред его

походом в Персию

Слышу глас трубный! Се ты зовёшь меня вслед за собою; се ты,

о Слава! сердца моего единая радость, единая отрада и наслаждение;

Слава! жизнь моя, душа моя, блаженство моё! Слава! ты первое

блаженство моё; ты кумир, которому наиболее покланяюсь, и в

жертву тебе готов я принести и мир весь и себя. Помыслю только о

Славе – и прелесть роскошей исчезнет. Цепи из сладостных восторгов

составляли для меня сирены – и рай утех отверзался предо мною;

цепи волшебные влекли меня к себе розами, прикрытые сети ожидали

меня – и, усыпляемый сладострастным пением, клонился уже я к

объятиям неги; но воспомянул вдруг о Славе и о величии моём

помыслил. Ужаснулся слабости моей – и стыд наполнил душу мою.

Вдруг солнце от меня отвратилось и тени предков моих восстенали:

они зрели меня в уничижительном забвении. Воспылал огонь на

ланитах моих; очи мои не познали меня: ты ли Александр?

вопрошали они. Разверзлись небеса – и явилась Слава; снишла на

златое облако, махнула крылами и облетела вселенную. Она опустила

завесу нощи пред очи ленивых и грубых; от облистания Славы

померкли солнца, и непроницаемая мгла вечности озарилась.

Возгласила подвиги героев – и пробудившиеся веки внимали ей. Ты

низзрела на меня и взглядом умильным возвратила душу мне; порыв

геройства потряс сердце моё и стремительная отважность закипела в

груди моей от единого на тебя воззрения, от прикосновения ко мне

лучей божественного лица твоего. Нисспустилась с высоты, и явив

взорам моим чудесное некое стекло, разрушила очарование. Тогда

открыла угрожавшую мне пагубу и показала сладострастие в

истинном виде его – в виде гнусного чудовища. Постыдные страсти

стремились поработить меня во время пылкой юности моей, – и в

Славе обрёл я защищение моё. Она вознесла дух мой и поставила его

превыше подлых наслаждений, избрав меня наперсником своим.

Слава увенчает подвиги мои, по мере мужества моего увенчает их. С

младенчества возлюбил я Славу и тщательно поучался в науке брани;

образцы мои, герои древности, всегда пред очами моими, и дела их

возбуждают во мне соревнование. Я буду бессмертен с ними и

сохраню имя мое от забвения; увенчает меня Слава по мере

стремления моего к ней: ищущему тебя летишь во сретение, и от

нерадящего о тебе сокрываешься. Ты возбраняешь ничтожеству

прикасаться к великодушным и храбрым, и велишь алчному чреву его

питаться подлыми и женоподобными; ты возрастишь лавр мой, о

Слава! ты малую сень его прострешь на всю подлунную; тобою

преодолею коварнейшего врага моего — Роскошь, и вместе с нею

повергну под пяту мою презренную рабу её – Азию. Сияй, Слава, во

веки! не преставай блистать и тогда, когда угаснут солнца! Божество

моё! ты избавляешь меня от ужасного небытия; ты Небу меня

усыновляешь! все веки почтут любимца твоего; все народы принесут

ему жертву удивления. Стремлюсь на поприще твоё! В конце его

ожидает меня Мир на коленах и Бессмертие на троне.

_____________

КОНЕЦ

ДОПОВНЕННЯ

У представлену тут збірку творів Якима Нахімова, видану 1822

року, і пізніші перевидання, увійшли, крім інших, кілька творів,

опублікованих 1816 року у журналі «Харьковский Демокрит». Проте

кілька його творів із «Харьковского Демокрита» до тих збірок

творів чомусь не потрапили. Упорядник даної інтернет-публікації

вважає за правильне подати читачеві і їх у розділі «Доповнення».

Проповедь и Басня

Валт народ, валт толпою.

Встречается народ с богатой госпожою,

Блестит на барыне наряд,

Гордится барыня нарядом,

Ни с кем себя не ставит в ряд

И удостоить чернь своим не хочет взглядом.

И подлинно, уж есть похвастать чем:

Украшена всем тем,

Что только ныне

В своём старинном магазине

Могла для ней мадам Риторика сыскать!

Убор такой мне вряд ли описать;

На голове не чепчик – хрия,*

В фигурах платье всё, фигуры ж эти все,

Поверьте мне,

Работы мастерскя;

Их выдумал какой-то грек,

Искуснейший в сем деле человек.

В руках, наместо опахала,

Пук тропов модница держала,*

И гордо проповедь на фижмах выступала.*

Навстречу даме, из села,

Зачем-то басенка брела:

Одета не по-барски,

А просто по-крестьянски,

Но так к лицу, что мило поглядеть:

Желал бы, кажется, с ней жить и умереть.

Тут все простилися с нарядной госпожою,

Котора столько их заставила зевать,

Все к басенке спешат,

Её прелестною любуясь простотою.

_____________

С……..

Умолкни всё! – Внимай, вселенна!

А ты, о лира вдохновенна,

Звучи, – бряцай, греми, воспой:

Не тигра кровью обагренна –

Героев слава будь презренна,

Что рушат наш и всех покой!

Кого ж мой дух хвалить желает,

Кого он выше поставляет,

Чем витязи, богатыри,

Кому он зиждет алтари?

Не божество ль какое неба

Ты воспоёшь, питомец Феба?

Да торжествует ныне свет!

Под песнь скачите, элементы!

Пляшите, харьковски студенты!

То мой приятель и сосед.

Его, его я воспеваю –

В число созвездий помещаю!

Сочинитель был тогда при университете, и разумеет здесь одного студента.

(Примечание Василия Масловича).

Хоть много ты творил чудес,

Но ты с своею кожей львиной,

С тяжёлой, грозною дубиной –

Пред ним ничто, мой Геркулес!

Ничто пред ним Персей, Язон:

Времён краса и диво он.

Какой же подвиг он свершил?

Он устрашил и борщ, и кашу,

И Вакхову священну чашу

Прехрабро с пуншем проглотил!

А больше тем восхтил музу,

Что метко попадает в лузу!

С……..! Здравствуй навсегда!

Геройствуй с кашей без вреда,

Да будет юный Вакх с тобою,

Да узришь граций ты с собою!

Се мой к тебе усердья глас,

Ты съешь его, как ананас.

1805 года.

_____________

Предсказание

(По случаю тесной дружбы русского попа с немецким пастором)

С медведем станет бык ходить, обнявшись братски,

И с ястребом начнёт лобзаться голубок,

«Ах! здравствуй, кумушка!» – овечке скажет волк,

С улыбкой райскою, без прежней злобы адской.

Настанет тишина на суше и морях,

Любви возникнет храм – везде, во всех сердцах,

И, словом, скоро к нам златый век возвратится,

Коль мог с пастором поп жить вместе и дружиться!

_____________

Похвала гроку

Ах, какое восхищенье

Я внезапно ощутил!

Мыслей быстрое стремленье,

Бодрость духа, крепость сил!

___

Зрю себя я на Парнасе,

С лирою златой в руках:

Сладость райска в лирном гласе,

Жизнь – гармония в струнах.

___

Но какое приведенье!

Что за бред в моём уме!..

Только вижу заблужденье!

Где Парнас и лира где?

___

Я покойно на диване

Перед столиком сижу;

Грок блестит в моём стакане,*

С ромом штоф в руках держу.

___

Пусть же будет Геликоном*

Мягкий этот мой диван,

Штоф пусть будет Аполлоном,

Лирою моей – стакан.

___

Ну, ещё я тяпну гроку!

Лучше он кастальских вод!*

Он внушил мне песнь высоку,

Мыслям дал свободный ход.

___

Он причина восхищенья

И веселью моему.

Он достоин прославленья,

Се взываю я к нему:

___

Ты, который составляешь

Утешенье дней моих,

В сердце радость поселяешь

Средь напастей, скорбей злых.

___

Против бедствий оборона,

В жизни ты небесный дар,

Грок, любимец Альбиона,*

Мореходцев всех нектар!

___

С гроком гордо презирает

Англичанин этот свет,

Ко лбу смело устремляет

Смертоносный пистолет.

___

Счастья зря непостоянство

С гроком он кричит: «Goddam!»*

Попирает ложь, тиранство:

С гроком шутит он над всем.

___

Мореходцы, вы скажите –

Сколь для вас полезен грок?!

В бурю смело вы шумите,

Презирая гневный рок!

___

Преплывая океаны,

И ругаяся волнам,

Осушаете стаканы:

Грок целебный ваш бальзам.

___

О Нептун, явись всесильным:

Вздумай чудо сотворить:

Бездны вод трезубцем дивным

В вазы с гроком превратить!

___

Пусть народы, признавая

В том щедроту к ним твою,

Грок, как воду, попивая,

Выхваляют часть свою.

___

Всяк по грозной бы стихии

С радостью пускался в путь,

Презирая вихри злые –

Не страшился утонуть;

___

По брегам тогда б селились

Океанов и морей

Непрестанно веселились

И кричали б: «Больше пей!».

___

В рай земной бы обратилась

Слёзная сия юдоль,

И в геенну бы сокрылась

От людей напасть и боль.

___

В жизни наше всё блаженство,

Чтоб не плакать, не тужить;

А на это было б средство –

Чтоб побольше гроку пить.

___

Ах, я с гроком в злоключенье

Весел, как Сократ, бывал,

В гроке видел бед забвенье

И отраду с ним глотал!

___

А теперь, как обратила

На меня фортуна взгляд,

Разны способы открыла

Гроку больше попивать.

___

Прочь, опасные фантомы:

Я залезу в уголок;

Строят пусть воздушны домы,

А я буду пить мой грок.

___

Знаю, что к Плутону злому

Должно некогда предстать,

Но имея бочку рому,

Можно смело смерти ждать.

_____________

Элегия на потерю рожка

Плачь, плачь, мой бедный нос, и токи лей на землю,

Тебе элегию писать я предприемлю:

Жестокая судьба! Немилосердный рок,

Почто ты у меня похитил мой рожок?!*

Для рока красть рожки и срамно и постыдно,

Знать счастие моё всегда тебе завидно;

Ты ввечеру на мне свечёю сжёшь колпак,

А нынче нюхаешь ты из рожка табак,

Хотя мне сей рожок принадлежал по праву;

Он составлял мою утеху и забаву,

Он здравие хранил всегда в моих ноздрях;

Ах, никогда они с ним не были в прыщах!

Увы, я без него стал сущий сирота,

И носа моего увянет красота!

О, люто о рожке моём воспоминанье!

Я в сердце чувствую несносное страданье.

Приятели мои, пролейте слёзный ток,

Бывало, я и вам трясу на соколок,*

И вы рожком моим блестящим любовались,

А ныне с ним и вы навеки уж расстались!

Рыдай и ты, рыдай, пузырь мой с табаком!

Ах! не увидишься ты 6олее с рожком,

Ты друга потерял в сем русском человеке,

Такого не найдём мы друга в нашем веке,

В котором любят все не нас, а кошелёк;

Старинных нравов был покойный мой рожок!

Прочь, табакерка, прочь, ты изверг, бусурманка,

Ты носа моего свирепая тиранка,

Ты за собой влечёшь и струпья, и прыщи,

Приятелей таких ты к немцам в нос тащи!

Внемлте мне теперь, несправедливы боги!

Коль к носу моему вы были столько строги,

Что у него рожок насильно отнял

И тем удар ему ужасный нанесли:

Не думайте, чтоб я спознался с изуверкой,

Чтоб гадил русский нос немецкой табакеркой;

Клянётся в том моя печальная ноздря,

Что буду нюхать я всегда из пузыря,

И нос дотоле мой рожка не позабудет,

Доколе в мире сем табак он нюхать будет.

_____________

Заглавие к моим сочинениям

Ну как назвать? Мои безделки,

Мои творенья мелки,

Моё и сё и то…

О гордость! Что мой труд? Героев труд ничто.

_____________

Нижче представлені твори Якима Нахімова, не надруковані ані

в «Харьковском Демокрите» 1816, ані в збірці творів 1822 і пізніших

перевиданнях, а надруковані в першому виданні його творів 1815 .

К портрету подьячего

Какая жажда в сих устах!

Какая хищность в сих когтях!

Не мнится ль, что портрет,

Как подлинник, и выпьет, и сдерет?

_____________

Глупону Клиту

О Клит! Не служит то, поверь, к моей отраде,

Что жить я принуждён с тобой в едином стаде.

Хотя от жиру шерсть лоснится и блестит,

Хоть уши длинные вам счастье золотит,

Но лучше целый век с Фортуною не знаться,

Чем для неё между онаграми

скитаться.

_____________

К родословному дереву

На древе сем висит Глупонов древний род.

И в том числе Глупон: какой премерзкий плод!

_____________

Онагр – то же, что и осёл.

Завоевателю

Завоевателя натиснул камень сей.

Без пушек, без штыков, без труб и барабана –

Одними перьями чудесный крючкодей

Пределы своего распространил кармана.

_____________

Також у розділі «Доповнення» упорядник інтернетної публікації

поміщає епітафію Якиму Нахімову, яку написав та опублікував у

своєму журналі «Харьковский Демокрит» (№ 1, січень, 1816) Василь

Маслович.

А. Н. Нахимову

Жалеет Феб и плачут музы!

Нахимов умер – их певец.

В восторге: врач, педант, французы,

Ослы, кокетки, франт и льстец.

Крючки ж – от радости в трактире,

Что нет Нахимова в сем мире!

_____________

Примітки упорядника інтернетної публікації

«Украинский вестник» – журнал, який почав видаватися у січні

1816 року та друкувався у друкарні Харківського університету. Крім

творів художньої літератури (у тому числі українською мовою), в

«Украинском Вестнике» друкувалися харківські новини та статті про

історію, мистецтва, науки, релігію, філософію, політику, громадське

життя тощо. У 1819 році Міністерство освіти Російської імперії

заборонило видання цього журналу, вважаючи його вільнодумним та

неблагонамірним. Не треба плутати харківський журнал «Украинский

вестник», що виходив у 1816-1819 роках, з петербурзьким журналом

«Украинский вестник», що видавався 1906-го року.

… написанная доктором В. Масловичем. – Василь Григорович

Маслович (1793-1841) – український (харківський) поет, гуморист,

сатирик, байкар, журналіст, науковець-філолог, випускник

Харківського університету, засновник та видавець журналу

«Харьковский Демокрит» (в усіх номерах якого посмертно

надруковані твори Якима Нахімова. Друг і біограф Якіма Нахімова,

видавець першої збірки його творів (1815 року). Свою книгу про Я.

Нахімова видав у період тимчасового проживання в С. Петербурзі

(1817-1820).

… оба издания его сочинений. – 1815 (видавець В. Маслович,

Харків) і 1816 (видавець Борзенков, Харків). Крім цих двох перших, а

також представленого тут третього видання 1822 (друкарня С.

Селівановського, Москва), збірка творів Якима Нахімова

перевидавалася в 1841 (двічі: видавцем А. Глазуновим і видавцем

Ісаєвим, обидва в Москві), в 1842 (друкарня В. Кириллова, Москва), в

1849 (видавець А. Смірдін, С. Петербург), і в 1852 (друкарня Т. Т.

Волкова, Москва).

Аким Николаевич Нахимов… родился в Слободской Украинской

губернии в Богодуховском уезде… – Дата народження: 19 вересня

1782 року.

… он и скончался на 33 году своего возраста июня 17, 1815 года.

– Помилка: насправді Яким Нахімов помер 18 липня (за нинішнім

календарем 30 липня) 1814 року у віці 31 року.

si licet parva componere magnis – якщо можна порівнювати мале

з великим (латин.). Цитата з книги «Буколики» давньоримського

поета Вергілія. Він повторив цей вислів і у своїй поемі «Георгіки».

… не поставил «Похвалы гроку» и «Стихов рожку». – Вірш

Нахімова «Похвала гроку» Василь Маслович опублікував у своєму

журналі «Харьковский Демокрит», № 5, 1816. У цьому ж номері

надруковано і вірш «Элегия на потерю рожка», без вказівки імені

автора. Очевидно, саме воно є згаданими «Стихами рожку». У даній

збірці творів Якима Нахімова 1822 року й наступних ці вірші не

надруковані. Редактор цієї інтернетної публікації поміщає їх у

рубриці «Дополнения» разом з низкою інших віршів Нахімова,

надрукованих у 1816 році в «Харьковском Демокрите» та першому

виданні збірки його творів 1815 року, але чомусь не публікованих

після того у наступних збірках його творів.

… препоручалось некогда воспитание Пурсоньякам… –

Пурсоньяк – персонаж сатиричної поеми Якима Нахімова

«Пурсониада». Тут під Пурсоньяками маються на увазі взагалі

французи-гувернери, яких російські вельможі наймали для виховання

своїх дітей. Прізвище запозичене з комедії-балету Мольєра та Ж. Б.

Люллі «Пан де Пурсоньяк».

… исполином, Вольтер какого описал… – Мається на увазі

фантастична повість Вольтера «Мікромегас». Його герой – велетень-

інопланетянин Мікромегас – є, очевидно, найбільшим із гігантів,

згаданих у світовій літературі.

… пернатая рука… – Словосполучення, що виглядає для

сучасного читача сюрреалістично, означає – рука, що тримає перо: у

ті часи літератори та інші писали пташиними пір'ями (як правило,

гусячими), мачаючи їхній кінець у чорнильницю, а не авторучками,

як тепер.

Беккоккос – Цей вигаданий Якимом Нахімовим персонаж

мимохіть згадується і в комічній поемі «Утаида» Василя Масловича

(дивіться «Харьковский Демокрит» № 4 (квітень) 1816). Правда, у

Масловича його ім'я написано трохи інакше: Бекокос.

В серале целый век, как в масле сыр катался… – Сераль – жіноча

частина палацу східного правителя, гарем.

Поступком сицевым… – Застарілий вислів, що означає

«вчинком отаким».

… я была скотина a la mode. – … модна. (франц.)

Зефир с насмешкою француза повалил. – Зефір – легкий

вітерець. У давньогрецькій міфології Зефір - божок західного вітру,

найслабшого з вітрів.

Холопом буду нынь у санкюлота я! – Санкюлоти – французькі

робітники та селяни, які брали участь у Великій Французькій

революції. Назва підкреслює, що простолюдини носили звичайні

штани, а не, як аристократія, короткі панталони (кюлоти).

… кису опорожнил… – Киса – застарілий синонім слова

«гаманець».

Tacendum! – Мовчати! (латин.)

Fi donc! – Тоді фі! (франц.)

au contraire – навпаки (франц.).

du bon ton – згідно хорошому тону (франц.).

Коман-ву-портеву? – Comment vous portez-vous portez vous? –

Як твої справи? (франц.)

Описание славного парика ….. – У журналі «Харьковский

Демокрит» (№ 4, квітень, 1816) цей вірш надруковано під назвою

«Описание славного парика И. И. Р.». У цьому виданні зібрання

творів Нахімова 1822 і наступних виданнях ініціали власника перуки

замінені трьома крапками.

… à la coq. – Півнем (з французької). Мається на увазі зачіска

кок, що нагадує півнячий гребінь.

Огромны пукли… – Пукля - те саме, що і букля: локон, що

прикрашає зачіску або перуку.

… лавержет… – довге та збите спереду волосся за модою XVIII

століття.

Четвероногих сибаритов… – Йдеться про свині. Сибарити –

пусті особи, розпещені розкішшю. У широкому сенсі, особи, які

живуть у розкоші, задоволеннях і ледарстві, і люблять їх. (Від назви

давньогрецької колонії Сібаріс, що прославилася багатством та

розкішшю).

Никто, как Х...... Орфеи. – Можливо, «Х…….» означає

«Харькова». Існує думка, що під «Х…….» мається на увазі

нецензурне слово. Але кількість крапок після «Х» не збігається з

кількістю літер у нецензурних словах на «х», і збігається з кількістю

літер у слові «Харкова» (не забуваємо, що Яким Нахімов був

харків'янином; втім, редактор цієї інтернет-публікації збіг кількості

знаків з словом «Харкова» виявив у виданні творів Нахімова 1849, а у

виданні 1822 крапок після «Х» менше). Та й перша літера «Х»

виставлена велика, що навряд чи було б зроблено, якби малося на

увазі слово нецензурне. Не зрозуміло тільки, навіщо слово

«Харькова» знадобилося зашифровувати крапками.

С покляпым носом там наёжился Невтон… – Покляпий –

кривий, зігнутий, гачкуватий. Невтон – так у вісімнадцятому та на

початку дев'ятнадцятого століття в Російській імперії писали та

вимовляли прізвище Ісака Ньютона.

Питт глазища жмурит… – Серед англійських політиків XVI-

XVIII століть було чимало, які мали прізвище Пітт. Неясно, кого з

них має на увазі автор. Очевидно, одного з прем'єр-міністрів на

прізвище Пітт.

Не Карачун ли то с ланцетами стоит? – Одне зі значень слова

«карачун» – смерть. Ланцет – хірургічний інструмент для розтину.

… петух индейский… – Індики були завезені до Європи з

Америки, тому їх спочатку називали індіанськими півнями.

Рафаилу в искусстве равный… – Рафаїл – Рафаель Санті (1483-

1520) великий італійський живописець епохи Високого Відродження.

И Катилиною назвал его педант. – Луций Сергій Катилина (108-

62 рр. до зв. е.) – давньоримський політичний діяч, голова

заколотників проти республіканського уряду.

Вертится вихрем в экосесе… – Екосез – попервах шотландський

народний танець, що після XVII століття поширився Європою як

популярний бальний танець.

Живи под именем стран росских Оссиана. – Оссіан –

легендарний ірландський бард III століття нашої ери, персонаж

давньоірландських оповідей. У XVIII столітті шотландський поет

Джеймс Макферсон опублікував знайдені ним поезії Оссіана. Ця

публікація здобула широку популярність у різних країнах. Насправді

це була містифікація: автором «поезій Оссіана» був сам Макферсон.

Но кем бы назвали мы твоего Баяна? – Баян (або Боян) –

персонаж «Слова про похід Ігорів», давньоруський співак, оповідач

XII століття.

… с Жилблазом… – Жиль Блас – головний герой авантюрного

роману «Історія Жиля Бласа із Сантільяни» французького

письменника Алена Рене Лесажа (від імені Жиля Бласа і написаний

цей роман). Роман писався і публікувався попервах частинами з 1715

до 1735 року. Був дуже популярний у різних країнах і мав безліч

наслідувань, у тому числі й у великороській літературі першої

половини дев'ятнадцятого століття.

С Скотининым Тарасом? – Тарас Скотинін – персонаж комедії

Дениса Фонвізіна «Недоросль» (1782 р.) – груба неосвічена людина.

Как будто бы король огарок свечки сальной! – Йдеться про

легендарного правителя племені західних полян (від яких походять

поляки) Попеля Другого. Згідно з літописами, у 843 році піддані,

незадоволені його правлінням, підняли проти нього повстання.

Зачинившись від повстанців у вежі, правитель загинув, будучи

живцем з'їдений навалою голодних мишей.

… красой ветран снабжает мода. – Мабуть, ветранами автор

називає людей вітряних, тобто порожніх, легковажних.

… ты целый век говеешь. – Говіти – постити, утримуватися від

ситної їжі та інших спокус.

Когда мог древле бык в Египте богом слыть? – Бик Апіс,

символ родючості та фізичне втілення бога-творця Птаха, згадується

у найдавніших єгипетських джерелах часів I династії (3100-2890 рр.

до н. е.).

… харьковским украшен он гербом. – Оскільки на гербі Харкова,

крім іншого, зображено ріг достатку, то епіграма є непрозорим

натяком на те, що дружина наставляє Фокові роги, зраджуючи йому з

коханцем.

Холопы игроку… изменили… – Холопами в ті часи в Російській

імперії називали гральні карти, нині звані валетами.

Г.....у – Очевидно «Горбуну».

Цуги – упряжки, де коні запряжені не бік обок, а один за одним.

… схватила за тупей. – Тупей – зачіска або тип перуки.

На Пинд взошёл. – Грецька гора Пінд, як і гора Парнас,

вважається житлом муз та символом поетичного натхнення.

Эзоп он наизнанку! – Маючи гострий розум, давньогрецький

байкар Езоп мав потворну зовнішність.

… вздохни о Вертере втором… – Під першим Вертером мається

на увазі головний герой роману Й. В. Гете «Страждання юного

Вертера», який вкоротив собі віку через кохання.

… преславный Сумароков… – Олександр Петрович Сумароков

(1717-1777), великороський поет, драматург та літературний критик.

Один із найбільших письменників великороського класицизму XVIII

століття. Вважається першим професійним великороським

літератором. Видавець «Харьковского Демокрита» Василь Маслович,

помістивши «Стихи по прочтении Сумарокова» Якима Нахімова в

п'ятому, травневому номері свого журналу (1816), додав до цього

твору свою виноску, в якій привів 25 цитат зі творів Сумарокова, де є

рима «райски крины – Екатерины».

Сонет – великороський переклад твору французького поета

Жака Валле де Барро (1599-1673) (в редакторській виносці названого

Дебаро). Протягом життя де Барро глузував з віри і порушував

церковні заповіді, тобто був безбожником, грішником і

авантюристом. Наприкінці життя розкаявся, покаявся у своїх гріхах і

став релігійним.

… куда перун повергнешь Ты? – Перун – синонім слова

«блискавка».

… Юпитер: он в несколько тысяч раз более Земли. – Діаметр

Юпітера перевищує діаметр Землі в 11 209 разів.

Московский гигант Иван Великий… – Дзвіниця «Іван Великий» є

частиною церкви Іоанна Ліствичника на Соборній площі

Московського Кремля. Збудована за проектом італійського

архітектора Бона Фрязіна у 1505-1509 роках. Висота з хрестом 81

метр.

… в сравнении с юпитерским подьячим, которого карман

ужасная бездна, могущая поглотить всех крючкотворцев земного

шара. – Напевно, твердження про гігантських жителів Юпітера

навіяне Якиму Нахімову фантастичною повістю Вольтера

«Мікромегас», головний герой якого, чималий велетень, здійснюючи

подорож Всесвітом, крім іншого, прилітає на Юпітер і живе там

деякий час. Про те, що Нахімов читав цей твір, говорить згадка

Вольтерівського велетня у вірші Нахімова «До себе».

… подвигали торжественный берлин… – Берлін – критий

чотириколісний пересувний екіпаж із двома внутрішніми сидіннями,

спроектований близько 1660 або 1670 п'ємонтським архітектором на

замовлення генерального квартирмейстера Фрідріха Вільгельма,

курфюрста Бранденбурзького.

… красоули… – великі чаші для вина (попервах вживані в

монастирях).

… прага… – порога.

… наполненную синими, красными и белыми документами… –

Тобто грошовими банкнотами різного номіналу.

… пример вшей, умертвивших римского диктатора Силлу. –

Про смерть давньоримського диктатора Луція Корнелія Сулли (136-

78 рр. до н. е.) від розмноження в його хворому організмі величезної

кількості вошей Плутарх написав у своїй книзі «Порівняльні

життєписи». Згідно з більш офіційною версією, диктатор помер від

інсульту.

… победителя Мария и Митридата… – Гай Марій (157-86 рр.

до н. е.) давньоримський політик і полководець, суперник Сулли.

Мітрідат VI Євпатор (132-63 рр. до н. е.), правитель Понтійського

царства.

… забыв славу Периклов, Эпаминондов и Агезилаев, раболепно

повергаются пред султаном… – Перікл, Епамінонд та Агесилай

Другий – великі давньогрецькі полководці. Яким Нахімов помер до

того, як греки розпочали збройну боротьбу за незалежність від

турецького султанату.

Мизософы-блохи… – Мізософ – той, хто заперечує користь наук.

Мізософія – ненависть до мудрості.

… которые населяют знатную часть западной Европы. –

Йдеться про французів. Слід пам'ятати, що цей текст написаний у

період війн між Російською та Французькою імперіями.

non plus ultra! – Досить! (латин.)

… от пифика с белою бородою… – Піфік – застарілий синонім

слова «мавпа». Білі «бороди» мають кілька видів мавп; неясно, який

із них мається на увазі.

… она называлась Rl-oeua; но была известнее под именем Ubrt-

eoia. – Очевидно мається на увазі французький філософ та

письменник Франсуа-Марі Аруе (1694-1778), відомий під

псевдонімом Вольтер.

… заметны были по красным колпакам. – Фригійський ковпак

червоного кольору був символом Великої Французької революції,

символом свободи, ним покривали свої голови революціонери

якобінці та санкюлоти.

… обезьяна ростом с пифика… – Наполеон I Бонапарт.

… при первой встрече с раздражёнными гипербореянами. – Тут

під міфічною північною країною Гіпербореєю мається на увазі Росія.

Разговор между двумя мертвецами и Меркурием. – У журналі

«Харьковский Демокрит» (№ 1, січень, 1816) цей текст надруковано

без вказівки імені автора та з підписом: «С английского».

… от Радамонта. – Радамонт (Радамант, Радаманф) згідно з

давньогрецькою міфологією був одним із суддів у підземному світі

мертвих. Його ім'я стало загальним, як символ суворого судді.

Минос – рідний брат Радамонта і також суддя в потойбічному

світі.

… говорит Кондильяк… – Етьєнн Бонно де Кондільяк (1715-

1780) – французький філософ.

Армидин замок. – Арміда – персонаж поеми Торквато Тассо

«Звільнений Єрусалим» – красуня, в яку було закохано багато

лицарів. Арміда та її прекрасний замок фігурують і в інших творах,

створених різними майстрами за мотивами поеми Тассо: у живописі,

музиці, літературі тощо.

… Боссюэтовых проповедей… – Жак-Бенінь Боссюе (1627-1704)

– французький проповідник, богослов, єпископ.

Буцефалу, знаменитейшему между лошадьми, могло также

пригрезиться сраженье при Арбеллах… – Бій при Арбелах (або бій

при Гавгамелах), що відбувся 1 жовтня 331 до н. е., був вирішальною

битвою, в якій грецька армія Александра Македонського розгромила

перську армію Дарія Третього. Улюблений кінь Александра звався

Буцефалом (Бикоголовим), оскільки на його тілі була пляма, що

нагадує обрисами бичачу голову.

Телемаку нужно было не воображение, но рассуждение

Ментора. – Одіссей, вирушаючи на Троянську війну, доручив своєму

другові Ментору турботу про свою сім'ю і, крім іншого, бути

наставником його сина Телемака. Але іноді ці обов'язки виконував не

сам Ментор, а богиня мудрості Афіна, яка набувала його образу.

… иной сражался при Кагуле… – 1 серпня 1770 року на річці

Кагул (на півдні Молдови) в ході російсько-турецької війни відбулася

битва, де росіяни під проводом полководця Петра Олександровича

Румянцева-Задунайського (1725-1796) розгромили турків, які своєю

кількістю на порядок їх перевершували.

На голове не чепчик – хрия… – Хрія – термін риторики, певна

сукупність прийомів у розвиток запропонованої теми.

Пук тропов модница держала… – Троп – стилістична фігура,

слово або вираз, що використовується в переносному значенні з

метою посилити образність мови, художню виразність мови.

… на фижмах выступала. – Фіжма – каркас для надання

пишності жіночій спідниці.

С…….. – У книзі «Русская стихотворная пародия (XVIII-начало

XX в.)» (Библиотека Поэта. Большая серия, Л., «Советский

Писатель», 1960) цей вірш супроводжується редакторським

коментарем: «Стихотворение посвящено, вероятно, Ивану Евсеевичу

Срезневскому (1770-1820), поэту, переводчику Овидия, профессору

славянского языка в Харьковском университете, сотруднику

"Харьковского Демокрита". Пародия на жанр оды».

Грок блестит в моём стакане… – Грок – грог,

слабоалкогольний гарячий напій з рому, чаю (або просто окропу) і

цукру (іноді з додаванням лимонного соку або інших прянощів),

придуманий в 1740 англійським адміралом Едвардом Верноном на

прізвисько Старий Грог (звідки і пішла назва напою). Попервах був

напоєм англійських моряків.

Пусть же будет Геликоном… – На горі Гелікон, згідно з

давньогрецькою міфологією, жили музи, як і на горі Парнас.

Лучше он кастальских вод! – Вода із джерела Касталія на горі

Парнас з часів Еллади вважається символом поетичного натхнення.

… любимец Альбиона… – Альбіон – антична назва острова

Британія.

Goddam! – Хай йому чорт!

похитил мой рожок?! – Мається на увазі ємність для

нюхального тютюну у формі рога.

… я и вам трясу на соколок… – Соколок – місце на тильній

стороні долоні між великим та вказівним пальцем, куди насипали

щіпку нюхального тютюну, перш ніж його понюхати.